Преданность. Повесть о Николае Крыленко

— Демократия в армии, — ответил тот издевательски благодушно, — все чины и звания, слава богу, упразднены, мы теперь с этим сухопутным матросом во всем равны. Он вправе, не спрося разрешения, врываться в кабинет начальника штаба ставки и давать руководящие указания относительно борьбы с мировой буржуазией. А как же иначе, дорогой Николай Васильевич?

Поборов гнев, едва удержавшись от того, чтобы не накричать на своего начальника штаба, Николай Васильевич нервно прохаживался по кабинету. Его лоб пересекла по вертикали вздувшаяся вена. Потом, несколько успокоившись, он заговорил насмешливо-назидательно:

— Как это у Крылова? «Где надо власть употребить», вы, Михаил Дмитриевич, извините за резкость, мягкотело потакаете анархистским настроениям и, по сути дела, способствуете развалу революционной дисциплины. Это пахнет даже не мягкотелостью, а прямым попустительством, намеренным нежеланием понять основные принципы строительства Красной Армии.

— Что делать? — пожал плечами начальник штаба. Этого Мирон не видел, но представил себе очень зримо. — Не мог же я вот так просто выдворить за дверь революционного матроса, да к тому же еще и любимца верховного главнокомандующего.

— Любимца, говорите? А я вот посажу этого любимца на гауптвахту, небось научится уважать старших!

Мирон провел ладонью по вспотевшему лбу, пробормотал себе под нос:

— Вот это да!.. — хотел было уйти от греха подальше, но потом решил выждать, чем закончится разговор в кабинете начштаставки, и уселся поудобнее.

В полуоткрытую дверь он видел прохаживающегося верховного. Одетый в новую солдатскую шинель, главковерх казался ему необычно нарядным, а лицо со сдвинутыми бровями — строгим и неприступным. «Сильно рассердился на меня, — покаянно подумал Мирон, — а за что рассердился, понять нет никакой моей возможности. Ну, сидел, ну, разговаривал с их бывшим благородием, а что? Если он бывший генерал, то и разговаривать с ним не моги?» Правда, несколько успокоившись и обдумав свой поступок, Мирон заключил, что главковерх выпроводил его по заслугам, даже пожурил себя: «Приперся в кабинет, уселся в кресло, хотя мог бы и постоять — не велика шишка. Больно много ты о себе возомнил, Мироха». Подумав так, повеселел, приободрился: все-таки он был доволен собой и тем, что сумел поставить на свое место «ихнее превосходительство».

Разговор между тем перешел в другое русло. Главковерх сказал:

— Не кажется ли вам, Михаил Дмитриевич, что существующие оклады для командного состава чрезмерно раздуты? Я советовался в Совнаркоме, и там согласились, что это явная ненормальность.

Начальник штаба воспринял вопрос и признание верховного как личное оскорбление. Он еще не остыл после нахального вторжения нижнего чина. А теперь вот главковерх — в который раз! — все решил без его, начальника штаба ставки, участия. И то, и другое было безусловно взаимосвязано, все это звенья одной цепи: разболтанность нижних чинов, ничем не прикрытое игнорирование со стороны верховного главнокомандующего. У Михаила Дмитриевича даже слезы навернулись от обиды. И не оттого, что был не согласен с верховным, а скорее из желания самоутвердиться, отстоять свое право влиять на решение армейских дел, из какого-то неизъяснимого чувства протеста он заговорил холодно и отчужденно:

— Это попахивает примитивной уравниловкой и той наивностью, с коей совсем недавно солдаты выдвигали санитара в полковые врачи.

— Ну зачем так, Михаил Дмитриевич, вы же сами прекрасно понимаете суть дела! — Николай Васильевич пренебрег отчужденностью начальника штаба, даже сделал вид, будто и не заметил его напряженного состояния, стремительно ходил по кабинету и рубил воздух ладонью. — Всякий вошедший в ряды народно-социалистической рабоче-крестьянской гвардии должен знать, что идет в ряды бойцов, чья обязанность — жить сражаясь или умереть в борьбе. В этой армии все равны — от солдата до главнокомандующего. Именно поэтому в ней не должно быть такого вопиющего разрыва и в денежном довольствии.

«Как он его! — восхитился Мирон. — Знай наших и не больно-то напущай на себя барскую форсистость». Чтобы лучше слышать и видеть, придвинулся к самым дверям, но тут же отпрянул, как ошпаренный словами бывшего генерала:

— Я только что убедился в пользе равноправия в армии. Этот матрос, пожалуй, не сегодня-завтра решит занять мое место. Представляю, чем сие кончится!.. Наверняка он не ушел и слушает наш с вами разговор.

— Пусть послушает, авось что-нибудь поймет, и это впредь послужит ему наукой, — сказал главковерх, снял шинель, которая показалась бывшему генералу несколько экстравагантной, и остался в простой солдатской гимнастерке со стоячим воротом, небрежно оправил волосы, подсел к столу. — Давайте-ка, Михаил Дмитриевич, поразмышляем вместе.

«Теперь самое время сматывать удочки», — решил Мирон и на носках, чтобы не слышно было скрипа сапог, опасливо озираясь, двинулся к выходу. Оказавшись на улице, он облегченно вздохнул, застегнул полушубок на все крючки и зашагал к солдатской казарме, чему-то усмехаясь в усы.