Преданность. Повесть о Николае Крыленко

— Несколько раньше я уже имел честь… — Михаил Дмитриевич запнулся на последнем слове и тут же поправился, не желая вызвать неудовольствия нового главковерха, — я уже высказывал свою точку зрения по этому поводу покойному Духонину. Поймите меня правильно, я просто восстанавливаю имевший место факт. Тогда я говорил, что в России нет больше воли к войне, армия утратила боеспособность, она разута, раздета, лишена необходимых продовольственных запасов. Это положение конечно же не успело измениться. — «Господи, до чего же я косноязычен!» — поморщился Михаил Дмитриевич, однако еще долго продолжал говорить, а под конец, не заметив, как это получилось, перешел чуть ли не к исповеди: — Опубликованный в «Известиях» приказ отменил отдание чести, вставание во фронт, отменил и титулование. Он подрывает все, при помощи чего мы, генералы и офицеры, все-таки подчиняли своей воле и держали в повиновении миллионы озлобленных, глубоко разочаровавшихся в войне вооруженных людей. Хочешь не хочешь, вместе с отрекшимся царем полетел куда-то в пропасть и я, генерал, которого никто не станет больше слушать, военный специалист, потративший многие годы на то, чтобы научиться воевать, то есть делать дело, которое перестало быть нужным. Я был убежден, что созданная на началах, объявленных приказом, армия не только воевать, но и сколько-нибудь организованно существовать не может. — Ну а теперь?

— Теперь?.. Ах да! Простите, но вы сами вызвали духа. Теперь я считаю, что перемирие попросту необходимо.

— И совершенно правильно считаете, Михаил Дмитриевич! — впервые за время беседы улыбнулся Николай Васильевич. — А теперь пойдите и успокойте Елену Петровну: небось ее напугал мой исполнительный посланец?

— Пожалуй, — улыбнулся и Михаил Дмитриевич, — хотя, должен заметить, держался он весьма корректно, но, право, вызов для нас с женой явился полной неожиданностью.

— У меня не было времени, чтобы его надлежащим образом подготовить. Прошу извинить. Итак, до завтра, товарищ начальник штаба.

Жена Бонч-Бруевича совсем недавно приехала из Петрограда, и Михаилу Дмитриевичу было особенно приятно, что Крыленко так кстати вспомнил о ней. «Скажите пожалуйста, — довольно подумал он, — успел-таки навести справки!» Руку Николая Васильевича он пожал на прощание с искренним расположением.

37

Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич, хотя и пользовался среди солдат славой «советского» генерала, воспринимал нововведения в армии настороженно. Ему, например, казалось, что декрет об уравнении в правах всех военнослужащих подорвет в армии необходимую дисциплину. Еще бы: генеральские погоны и красные лампасы перестали производить впечатление на нижних чинов! Ему казалось, что начнется неминуемый развал в армии, и он вчитывался в декрет, стараясь понять его истинное значение.

Все было необычно и непривычно:

«…Осуществляя волю революционного народа о скорейшем и решительном уничтожении всех остатков прежнего неравенства в армии, Совет Народных Комиссаров постановляет:

1. Все чины и звания армии, начиная с ефрейторского и кончая генеральским, упраздняются. Армия Российской республики отныне состоит из свободных и равных друг другу граждан, носящих почетное звание солдат революционной армии…»

Между тем начальник штаба ставки присматривался к советскому верховному главнокомандующему, отмечал про себя его качества: внимателен к подчиненным, неизменно вежливо тверд, иногда ироничен. Как-то они заговорили о нововведениях, и Михаил Дмитриевич не то чтобы скептически отнесся к новому декрету, но в его словах невольно проступила определенная доля недоверия к стремительному переустройству. Николай Васильевич пошутил:

— Михаил Дмитриевич, а вам, как видно, все-таки жаль погон и лампасов?

— Жаль, — откровенно признался начальник штаба. — Я, право, не знаю, как можно обойтись в армии без знаков отличия. Но сейчас меня волнует не это. Я опасаюсь другого, — Михаил Дмитриевич прямо посмотрел в глаза Николаю Васильевичу, — я опасаюсь перехлестов. К примеру, кое-где начали избирать не очень грамотных фельдшеров, а то и санитаров полковыми и главными врачами. Это же абсурд, Николай Васильевич! Это будет неизбежно плодить версии о варварстве большевиков.

— Свет не без умных людей, Михаил Дмитриевич, — улыбнулся Николай Васильевич, но тут же посерьезнел, голос его обрел обычную твердость. — Работа революционной ставки, как мне думается, должна выражаться прежде всего в создании особого революционного аппарата контроля над деятельностью отдельных частей и отделов, ставки вообще. Как вы знаете, накануне взятия ставки во время внутреннего переворота и ареста Духонина местный Совет создал из своей среды особый Военно-революционный комитет ставки, куда вошли революционные работники. Они прибыли с Западного фронта с отрядами. Мы с вами должны по возможности разумно использовать старый аппарат ставки в интересах революции и вообще весьма бережно относиться к специалистам всякого рода, и Совнарком всячески старается привлечь их на свою сторону.