Преданный

Как и в случае со всякой войной, о ее первопричинах можно было поспорить. Начали ли ее люди, убившие Соню, – кем бы они там ни были? Начал ли ее я, когда чуть не убил Битла и Роллинга, которые, скорее всего, состояли в той же банде, что и убийцы Сони? Начали ли ее они, когда хотели меня ограбить? Начал ли ее я, выбившись из стройных рядов невидимых индокитайцев, не нуждавшихся ни в каком Репрессивном Государственном Аппарате, потому что мы сами давно научились себя репрессировать? Начали ли ее они, не попытавшись вначале объединиться или хотя бы поболтать со своими колонизированными товарищами? Да и вообще, кто они, эти люди, с которыми мы теперь воюем?

Теперь, когда мой райский шаббат подошел к концу, у меня будет время ответить на все эти вопросы. Лицо у меня подзажило, хотя еще было опухшим и чувствительным, а от боли в голове и руке остался лишь незатухающий, неприятный зуд. Но даже если бы я захотел продлить свое пребывание здесь – и свое унижение, – в кошельке у меня было пусто. Я поднялся в гостиную и обнаружил, что вышибала-эсхатолог, зная, что у меня сегодня последний день, решил кое-чем меня ссудить: своими густо исчерканными экземплярами «Черной маски, белой кожи» и «Мира голодных и рабов» Фанона и «Бури» Сезера.

А как я их потом тебе отдам? – спросил я.

Ты еще вернешься, ответил он. В «Рай» все возвращаются.

На кухне, куда я зашел попрощаться, сидели экспрессионистическая мадам, Крем-Брюлешка и Мадлен, все они были в ночнушках и завтракали кофе с сигаретами. Увидев, что Мадлен утирает слезы, я сначала подумал, что ее обидел какой-нибудь клиент. Во мне взыграло мужественное негодование, но, когда я спросил ее, что случилось, оказалось, что дело не в мужчине. Она указала на газету, лежавшую на столе. Заголовок гласил «МАССОВЫЕ ЗАХОРОНЕНИЯ В КАМБОДЖЕ».

Мои родные, сказала она. Почти все еще там.

Под заголовком была фотография – кучи грязных костей и горы укоризненно глядящих черепов, свежевыкопанных и разложенных на брезенте. При виде этих останков, которые уже нельзя было развидеть, я вспомнил, что плохо переношу смерть, боль, тоску или депрессию – и свою, и чужую. Страдания других людей вызывали у меня панику, и я не знал, как себя вести и какие слова говорить. Меня хватило только на то, чтобы робко положить ей руку на плечо и сказать: сочувствую.

Вы, вьетнамцы. Она отмахнулась от меня и закрыла глаза. Вы напали на Камбоджу.

Экспрессионистическая мадам посмотрела на меня и пожала плечами, как будто говоря, что она, как и Шеф, китаянка, хоть и из Чолона, а потому ни за что не отвечает. Крем-Брюлешка гневно уставилась на меня, как будто говоря, что она из Лаоса и поэтому не отвечает за вьетнамцев. Мне хотелось сказать: я вьетнамец только наполовину. И мы все здесь индокитайцы, разве нет? Все благодаря нашему франку-Франкенштейну, который убил нас, искромсал и пришил друг к другу, окрестив нас ублюдочным именем – «Индокитай», которое у нас теперь одно на всех. А еще мне хотелось, чтобы Мадлен знала: это коммунисты напали на Камбоджу. Сам я был в исправительном лагере, когда все случилось, да я даже коммунистом больше не был.

Но это все не важно. Если мы верим в коллективную вину французов, американцев, японцев и китайцев, которые тем или иным способом исполосовали нашу страну, – если мы так упорно верим, что вы совершили над нами насилие, – значит, придется поверить и в собственную коллективную вину. От вины до вины и вправду один шаг.

Ну ладно, до свиданья, смутившись, сказал я. Мадам и Крем-Брюлешка так же вяло распрощались со мной, напомнив заодно, что из таких мест, как «Рай», уходят не утром, а под покровом ночи. Мадлен молчала, курила угашенную сигарету и по-прежнему не открывала глаз, под веками у нее, вне всякого сомнения, крутилось кино, видное лишь ей одной, шипящая лента с воспоминаниями, где все, кого она знала, еще были живы.

Я прочел газету, пока ехал в электричке обратно в Париж, – Сонни и упитанный майор читали через мое плечо. В статье подтверждалось то, что я уже слышал в лагере для беженцев на Галанге от сотрудников гуманитарных организаций и учителя французского. Учитель был бесхитростный, вечно потеющий молодой человек из Бордо, приехал в лагерь, чтобы помочь беженцам, которые отправлялись к нам на родину, во Францию. Мы узнали о том, что сделали красные кхмеры, из его диктантов, которые я посещал, маясь от скуки.

Повторяйте за мной, говорил он. Красные кхмеры.

Красные кхмеры, говорили мы.

Нулевой год, говорил он.

Нулевой год, говорили мы.

Пол Пот – чудовище, говорил он.

Пол Пот – чудовище, говорили мы.