Преданный

Он уронил пятый патрон. Он летел вниз, будто в замедленной съемке, и я смог разглядеть все его великолепие. Этот красавец был одет медью, так отражавшей свет, что, когда патрон пролетел мимо меня с грациозностью олимпийского ныряльщика, мне показалось, будто он мне подмигивает. Кончик патрона был тускло-оранжевого цвета. Я был уверен, что внутри у него пуля с мягким наконечником – ироническое, конечно, название, если учесть, что наконечнику пули не полагается быть мягким, напротив, он должен причинить как можно больше вреда, разорвавшись при контакте с телом, а именно – с нашим со мной телом. Когда пятый патрон наконец ударился об пол и отскочил от него, я задался вопросом, почему это я ни разу не попросил прощения у двух убитых мной мужчин.

Мы тоже задавались этим вопросом, сказали они.

Я не думал, что вам нужны мои извинения, сказал я.

Конечно, нам нужны твои извинения, сказал Мона Лиза, зажав в пальцах шестой патрон. Тебе это, конечно, не поможет, но всегда лучше извиниться, когда облажался. Особенно если облажался так мощно, как ты. Ты ведь понял уже, что ты в говне по уши?

Он занес патрон над гнездом барабана, задержал руку. Затем медленно вставил донце патрона в поджидающее его гнездо. У меня было много времени, чтобы как следует рассмотреть пулю, на которой было написано мое имя. Это выражение я узнал от Клода. Нельзя увернуться от пули, на которой написано твое имя, говорил он. В нынешнем же случае на пуле буквально не было никакого имени – идеальный расклад для меня, ЗАНЬ ВО. Окрестив себя АНОНИМОМ, я подшутил над французской бюрократией, потому что, если не шутить над бюрократами, можно совсем загнуться от скуки, но такая смерть, конечно, куда предпочтительнее той, что грозила мне сейчас.

Все то неподвластное времени время, пока Мона Лиза ронял патроны на пол, я ни разу не моргнул, но теперь мои пересохшие глаза на мгновение закрылись, и в мгновение ока Мона Лиза захлопнул барабан, распорядившись моей судьбой. Он прокрутил барабан – один раз, два раза, три.

Вы, вьетнамцы, любите играть в русскую рулетку, да ведь? – сказал он. Я однажды в кино видел. Ну что, покажешь нам, как ты умеешь в нее играть?

Простите, простите, простите, всхлипывал я.

Поздно, сказал Мона Лиза. Давай поднимайся.

Поднимайся, сказал я себе, но себя нигде не нашел. Я не мог пошевелиться, даже после того, как Битл отвесил мне несколько пощечин. Уроду и Уродцу пришлось хватать меня под мышки и сажать на диван.

Я был с тобой очень терпелив, сказал Мона Лиза. Он вложил револьвер мне в руку. Теперь играй в игру. Не сыграешь – будет еще больнее.

Безвыходное положение было самым подходящим выходом для человека с двумя лицами и двумя сознаниями. Не важно, как упадет монетка, с какой стороны она себя покажет, результат все равно будет так себе. Теоретически, когда нет выбора, выбирать проще, потому что конец известен заранее. Но, даже зная все это, никто в здравом уме не станет играть в русскую рулетку.

Ты! Битл так врезал мне по лицу, что у меня в глазах задвоилось. Эй, ты! Будешь играть или нет?

Я еще не совсем больной, чтобы играть в эту игру! А вот ТЫ – да, больной ты ублюдок. Я, будто в замедленной съемке, увидел, как ты берешь револьвер моей рукой. С этакой ленцой поднимаешь его и видишь, что Урод с Уродцем держат тебя на мушке, и, кстати, меня вместе с тобой, это на случай, если ты захочешь погеройствовать. Но ты никогда не был героем. Все, что ты умел, – это выживать, и верить, и хотеть что-то делать, потому что надо же что-то делать. Вот и сейчас надо было побыстрее со всем покончить. Если выхода нет, чего тянуть?

Щелк!

Не верю! ТЫ это сделал! ТЫ нажал на спусковой крючок! Щелкнул курок, и весь мир умолк. Мона Лиза что-то говорил, его губы шевелились, но мы слышали только, как вертятся шестеренки у нас в голове – бессмысленный труд, ведь одного болтика все равно не хватало. Расклад был пока в твою пользу, один к шести, или – если посмотреть на это с другой стороны – пять против одного. Ты никогда не был силен в математике, с тех самых пор, как ТЫ появился на свет частью целого, второй половиной которого был Я. Тебя интересовала история, и здесь история противостояла человечеству. Тебя и этих гангстеров, у которых, наверное, были такие же матери, как и у нас с тобой, свела вместе история. И несколько очень плохих поступков.

Хоть у вас с Уродом, Уродцем и Битлом и есть общая склонность к плохим поступкам, тебе трудно им посочувствовать, потому что они – если верить выражениям их лиц и движениям ртов, – похоже, весело гогочут, как гоготали пираты, подплывавшие к твоей лодке. Я сам об этом позабыл, по крайней мере – старался не вспоминать. Мой дар – не память, мой дар – сочувствие. Я сочувствую даже этим гангстерам, которые делают ставки на то, какая пуля нас прикончит. Но память – это, наверное, твой дар. Ты ничего не забыл. Твоя жизнь вечно поджидает ТЕБЯ и МЕНЯ, твои воспоминания всегда заряжены и целят мне в мозг. Почти всегда в этой демонической мнемонической игре дуло оказывается пустым. Почти всегда.

Щелк!