Предчувствие

Услышанная фамилия станет чем-то вроде финального аккорда, благодаря которому порой способна запомниться вся симфония. Да, именно это произойдет с пресловутой беседой. Фамилия вытащит за собой все предшествующие их слова, словно потрескавшиеся ракушки, налипшие на невод. Впрочем, Петр осознает это свойство памяти гораздо позже. Сейчас он будет захвачен совсем другими мыслями – самим оглушительным аккордом. Как это возможно? Однофамилец? В конце концов, фамилия не слишком редкая. Но во внешности можно обнаружить заметное сходство. Брат? Еще один «сын слесаря»? Но почему бы не рассказать ученику о нем? Иначе зачем вспоминать о погибших родителях и насильственном выбрасывании в одиночество, мгновенном обнаружении связи между одиночеством и литературой? Какая странная, фальшивая недоговоренность. Дальний родственник? Случайное совпадение? Останется только гадать[8]. На мгновение даже покажется, что учитель жив, что на месте ряженного в меловые разводы старого тела – новое, восставшее, излечившее себя от недуга смерти, но при этом коварно рассуждающее о невозможности исцеления. Можно ли верить этому призраку? Чтобы прогнать нездоровые мысли, он выбежит из купе.

Прислушиваясь к визжавым гудкам, раздающимся снаружи, медленно пройдет по трясущимся коридорам, мелкая дрожь шторок и приоткрытых форточек передастся его телу. Вечер уже начнет обклеивать смуглыми обоями небо, крупитчатые рельефы холмов, незасеянные росчисти, ползущие по узким дорогам грузовики, заболоченные низины, бесконечные пустыри, стены далеких домов, бледненькие силуэты редких прохожих, собирающих в пригоршни первые капли ночи, словно мелкую недозрелую чернику. Или это будут сплетения дыма, а не человеческие силуэты? Все будет ежиться в неотчетливом, притягательном страхе. На минуту затихнут даже бесконечные наброски бесед, и, наверное, кто-то даже захочет назвать этот миг тишиной, но ей или ему помешает оглушительный грохот колес, во много раз усиливающийся с прекращением остальных звуков.

Наконец на месте.

Войдя в вагон-ресторан, чудом избежит драки с вываливающимися в тамбур молодчиками в спортивных костюмах (кольцо из надкусанной сушки мелькнет на пальце у самого окосевшего). Затем увидит обычных скучающих посетителей дребезжащего кафе, один из них, закончив ужин и поплевывая на пальцы, будет перелистывать засаленные страницы железнодорожного журнала, углы которых, вполне вероятно, окажутся покрыты засохшей слюной предшествующих пассажиров. Еще через мгновение наш герой услышит громогласные размышления другого забулдыги (в качестве собеседницы будет избрана официантка):

– Вот и сынишка мой, Петруха, такой же. Вечно все эти планшеты, экранчики. Но что тут поделаешь, не выгонять же из дому подлеца!

Едва ли не впервые в жизни нашему герою придет в голову, что к нему тоже можно отнести эту унизительную, гадкую кличку – Петруха. И совсем уж лихая мысль: а вдруг этот сумасшедший сейчас решит указать на него, признав собственного сына? Словно поймав эти мысли, бровастый мужик объявит:

– Да вот же он, стервец! Ишь, как я погляжу, сейчас в углу по своей наглой манере скроется и будет делать вид, что не о нем речь! Нет, гусь, так дело не пойдет, как раз твое поведение мы здесь обсудить и собираемся! Добро пожаловать на ковер! Иди-ка сюда, клювик не отворачивай! Фить-фить-фить! Время придет, и час пробьет: сейчас ты у меня узнаешь смысл этой поговорки! – Любые попытки обратить внимание на очевидное заблуждение, на то, что он по ошибке окажется принят пьянчугой за кого-то другого, ни к чему не приведут, а только укрепят уверенность в сыновьей нерадивости, в глупом упрямстве. Неуверенные оправдания спесивого отрока, раздерганные на отдельные призвуки, расползутся в гулком, недовольном шуме. Его обступит целая толпа норовящих пристыдить, клюнуть, пожурить, вогнать в краску.