Предчувствие

Кстати говоря, с такой же вот неслыханной, прямо-таки вопиющей поспешностью в Столицу нагрянет первоснежье. Некто даже во весь голос возмутится, попытается опротестовать незаконное вторжение, но его рот тут же заткнут густыми белыми хлопьями – словно невидимый страж холода, улучив момент, метко бросит снежок. От поскользнувшегося бунтаря останется только смехотворный, набитый снегом рот. Какое унизительное, какое банальное фиаско! Какая карикатура на бунт! Что ж, почему бы не начать этот эпизод со столь нелепого происшествия? Впрочем, не станем впадать в преувеличения, курьезная сценка не вызовет особенного резонанса. Разве тут разберешь? Вдруг все наоборот, и это лишь прихоть вконец истосковавшегося по морозу гражданина, решившего встретить зиму белоснежным причащением? А негодование – так в такой вьюге и ослышаться недолго, приняв эйфорию за гнев. Прохожие поднимут непомерно высокие воротники, надвинут на лбы меховые шапки и предпочтут побыстрее ретироваться, не вступать в пустые дискуссии с бесноватым. Между тем земля съежится от холода под завыванием поземицы и треском морозных гирлянд, превратившись в гигантский искрящийся торос. Колючие, какие-то слишком уж злые снежинки будут впиваться в кожу, как крохотные некрасивые стеклышки. Те, кто еще недавно щеголял в коротких, почти летних курточках и изящных шляпках, с неслыханной проворностью откажутся от прежних принципов, упрятавшись в несуразные шубы, шарфы и даже ушанки. Серый иней обтянет кроны озябших деревьев.

Так вот, то ли все дело будет в этих снежных замахах и непомерных сугробах, в которые не захочется лишний раз проваливаться ради посещения очередного литературного собрания, то ли и вправду прежде будоражившие новости превратятся в скучный поток монотонных сплетен, не порождающих ничего, кроме чувства всеохватного безразличия. Особенное уныние вызовет непреходящая уверенность большинства признанных и почти признанных писателей в том, что они заняты чем-то важным и плодотворным, общественно необходимым. По-прежнему что-то непрестанно будет происходить, никто, правда, не сможет сказать, чтó именно, но само это мельтешение многократно подчеркнет значимость случающегося. Снова та же самая, знакомая со школы обязанность быть вписанным в энциклопедию. Даже перечеркивание так называемого старого здесь окажется еще одной попыткой занять место на пьедестале, скоплением новых свалок, новых клише, новых эпигонов. Революционеры будут подражать революционерам точно так же, как аристократы – аристократам. Нет, если и нужно от чего избавить литературу, так это от пагубного стремления быть полезной для чего бы то ни будет.

Начало зимы ознаменует наступление декабря, и все вокруг как по команде примутся составлять гордые списки выполненных дел. Итоги года: Петру так и не удастся понять, что это такое, да и откуда взяться самой потребности делить время на отрезки большей и меньшей значимости? Вдруг именно в состоянии безразличия ко всему (в том числе, конечно, и к грядущему, хотя эту разновидность апатии еще придется прояснить) только и получится приблизиться к пониманию времени? И Петру еще больше, чем раньше, захочется заниматься чем-то заведомо бессмысленным, абсолютно ненужным, полнейшим вздором. К примеру, крупной прозой, почти лишенной сюжета, а потому и читателя. Куда-то исчезнет и потребность наверстывать утраченные знания, а образование и эрудиция предстанут чередой перевранных ссылок на потерянные источники. И еще вдруг прояснится нечто, объединяющее все стили и жанры: их прилепленность к прошлому. Вот он – главный, непревзойденный признак письма, его извечный стереотип, его негласный закон. Да, литература никак не научится не пятиться, она все еще не способна прекратить по-стариковски перебирать свои ветхие пожитки. Вторить или перечить прошлому – какая разница? Не только о настоящем, но и о будущем здесь принято будет писать как о чем-то давно состоявшемся, заранее превращенном в подвид былого, подверстанным к отсырелой летописи, так и не понятой как жалкий обрывок предстоящего. Но если настоящее нехотя допустят в прихожую большой литературы, то грядущего здесь по-прежнему будут страшиться. Он станет смотреть на снежинки, тающие на ладони, – на исчезающие сеточки льда, на крохотные капли.