Предчувствие беды

После этого он ещё рассказал, что в прошлом году в республику переехало несколько семей беженцев из Степанакерта. «Тут нам бывший директор треста ресторанов и столовых помог. Гурген Эрвандович – вообще настоящий кавказский человек: горячий, но справедливый! А в республике нашей давно своим стал. Так что к нам за несколько тысяч километров отсюда люди жить переезжают!»

– А про меннонитов20 Вы знаете?, – явно предчувствуя мой ответ, спросил опять же в своей елейной манере персек.

Услышав, что собственно он и ожидал, а именно то, что ни про каких меннонитов я не слышал и не читал, он рассказал мне, что уже 100 лет с хвостиком в Северосибирске живут сектанты. Переехали они откуда-то из-под Харькова и Мелитополя, спасаясь от призыва на военную службу. Многие из них до сих пор верующие люди. Храма у них своего нет, но они собираются на квартирах у наиболее авторитетных членов общины. Фамилии у некоторых до сих пор немецкие, часть же носит фамилии либо русские, либо украинские. Место в Северосибирске, где они жили, до сих пор горожане называют Берлин.

– Там ещё вроде памятник архитектуры, дом купца Граубе вроде, – решил я блеснуть эрудицией, вспомнив, что успел прочесть в книге.

– Совершенно верно, – мой собеседник как бы случайно взглянул на запястье левой руки, где у него красовались японские часы «Сейко», – а сейчас его потомок возглавляет кооператив «Швейник». Они – я имею в виду меннониты – у нас на швейной фабрике работали в основном. Нынешний Граубе там раньше замдиректора был, а когда кооперативы разрешили, ушёл. В последние лет 15, как тепличное хозяйство рядом открыли, так там ещё меннониты стали работать. Не забыли, как их предки исправными земледельцами были!».

Персек ещё поизливал елей, рассказывая о том, как русские, элурмийцы, украинцы, евреи, армяне, немцы и прочие любят свою малую родину и как ударно трудятся на её благо. При этом же бросание им взгляда то на запястье левой руки, то поверх меня на стену над дверью в кабинет, стало всё более частым.

Глава 6.

– А ведь знаете, Герасим Герасимович, даже про пережитки рабства в республике пишут, – я ожидал, что мой собеседник впадёт в ступор или же наоборот начнёт лить елей и уверять меня, что во вверенной ему республике всё ну очень-очень хорошо, однако просчитался. Мало того – у него изменился взгляд. Глаза перестали бегать, в них появилась какая-то сила и уверенность. В чём именно, я мог ошибиться, но, скорее всего, в осознании собственного превосходства. Превосходства и надо мной – каким-то столичном бумагомарателем, и над Димой, и не исключено даже, что надо всеми русскими.

– Рабство, говорите, – с металлом в голосе сказал Долманов, – так ведь можете считать, что перед Вами тоже пусть и бывший, но рабовладелец сидит!

Я признаться даже поперхнулся и попросил расшифровать, как это признание понимать. В ответ же услышал рассказ, из которого следовало, что во времена детства персека в Элурмийской АССР было несколько лагерей. В основном они располагались чуть южнее Северосибирска рядом с тайгой. Нередко бывало, что кто-то из заключённых опасался, что после освобождения вскоре за воротами лагеря его будут ждать ранее освободившиеся сидельцы или их же друзья. И ждать отнюдь не с хлебом-солью, но с ножами или заточками ввиду сложности отношений, которые были между ними в зоне. Оно конечно – сразу у ворот всё-таки встречать будут вряд ли, а вот где-то поблизости на пути к тому месту, где можно выбраться на «большую землю» или хотя бы в Северосибирск – запросто. И был у человека в этом случае лишь один выход, а именно уходить в тайгу, а дальше как повезёт. Можно было тайгой попытаться к «большой земле» выйти, а можно было даже в тундру уйти. Многие погибали – кто замерзал, кто от голода, а кого волки или медведи загрызали. Но можно было у нас в стойбище спасение найти. И следовало из рассказа персека, что гостеприимство у элурмийцев развито ничуть не меньше, чем на Кавказе, и как олениной принято гостя угощать, и как палец в оленью кровь принято окунать с вместе с гостем. Разумеется, не забыл Долманов рассказать и про то, как у них в семье такие беглые жили, и как троим из них его отец с шаманом документы сделали и помогли в итоге на «большую землю» переправиться. «Один нам потом ещё лет 10 писал. Всё звал нас к себе в Горький в Канавино. Жалею, что так с ним в итоге и не встретился – он в 71-м от рака умер: мне его сын об этом написал». Вот такое вроде как и было в республике «рабство»..

При этом же коммунистический босс с явным удовольствием употреблял слова «бытовики», «суки», «урки» и даже ещё парочку каких-то явно из фени, суть и значение которых я, признаться, совсем не понял. Мало того, в ходе этого рассказа, как мне показалось, на место льющего елей провинциального партаппартачика-нацмена в одночасье явился человек со вполне себе криминальными (или хотя бы полукриминальными) наклонностями. И человек, как мне показалось, довольно жестокий.