Предчувствие чуда

Когда доктор Сингх шла с Бовендерами через фойе, любители оперы оборачивались и провожали их взглядами. Джеки, слегка под кайфом, в чуть тонированных очках и с напомаженными волосами, держался как прожигатель жизни, крутящий роман с двумя дамами одновременно. На нем была белая льняная рубашка с вышитым узором – серферская вариация костюма для торжественных случаев. Марина жалела лишь о том, что ее шикарным нарядом и макияжем, воспроизвести которые самостоятельно она не сможет никогда и ни за что, наслаждаются Бовендеры. А ведь мистер Фокс всегда любил оперу. И мог бы навестить ее в Манаусе – не такая уж и безумная это мысль. Марина представила, как прячет ладонь в сгибе его локтя.

Служащий театра открыл дверь в их ложу массивным бронзовым ключом, висевшим у него на шее на бархатном шнуре, и с легким поклоном вручил всем по программке. В ложе оказалось восемь обтянутых красным бархатом кресел. Марина облокотилась на бронзовые перила и стала смотреть, как состоятельные граждане Манауса занимают свои места. Зрительный зал был похож на свадебный торт: череда искусно украшенных ярусов уходила все выше и выше, к потолку, где нарисованные ангелы разгоняли руками облака. Когда свет в люстрах начал меркнуть, ладонь Джеки скользнула между бедер Барбары, и та прижала ее, закинув ногу на ногу. Марина сосредоточилась на оркестре. Барбара с невиннейшим видом наклонилась к ней и шепнула: «Обожаю эту часть». Марина не поняла, что та имела в виду, однако уточнять не стала. Но все стало ясно, когда зал погрузился в темноту, и увертюра добралась до третьего яруса. Внезапно Марина забыла бесчисленных насекомых Манауса. Забыла кучки куриных голов на прилавках рынка, забыла голодных собак, терпеливо ждущих, когда какая-нибудь из голов упадет на землю. Забыла детей, отгоняющих веерами мух от корзин с рыбой, хотя и знала, что детей забывать нехорошо. Но ей ужасно хотелось забыть. Марина сумела забыть запахи, толчею людей и машин, липкие лужи крови. Все это осталось за плотно закрытыми дверями зрительного зала. Марина поняла, зачем в Манаусе построили театр – чтобы выжить. Опера не давала людям сгнить заживо в бразильском пекле. Указывала путь к спасению души, о каком и помыслить не могли кровожадные христианские миссионеры. За дни болезни Марина потеряла себя. Ее сломали этот город, лари-ам, ощущение провала и почти невыносимое желание успеть вернуться домой к цветению сирени. Но зазвучал оркестр, и Марина очнулась. Каждое движение смычка по струнам очищало ее разум от смятения, каждый звук деревянных духовых наполнял силой. А ведь именно в этом театре и в этой опере ее спасение, подумала Марина, сидя в полумраке ложи. Она знала сюжет «Орфея и Эвридики», но лишь когда зазвучали голоса исполнителей, осознала, что эта история – о ней. Марина – Орфей, а Эвридика, умершая от укуса змеи, – разумеется, Андерс. Марину послали в преисподнюю, чтобы вызволить его оттуда. Если бы Карен могла оставить на кого-нибудь мальчишек, Орфеем стала бы она. Карен была рождена для этой роли. Но Карен осталась в Миннесоте, а Марина не могла думать ни о чем, кроме Андерса, ни о чем, кроме семи лет дружбы, когда они по пятьдесят часов в неделю записывали показания по липидам, и он слушал ее дыхание, а она – его.

Барбара вытащила из сумочки салфетку и протянула Марине, шепнув:

– Промокните под глазами. Осторожно, по прямой линии.

Партию Орфея исполняла женщина в мешковатой тоге; ее волосы были убраны назад и спрятаны под венок из позолоченных листьев. Стоя посреди сцены, прикрыв лирой пышную грудь, она рассказывала хору о своих страданиях.

Джеки повернулся к Марине.

– Почему Орфей – женщина? – тихо спросил он.

Марина промокнула под носом и хотела было объяснить, что изначально партия была написана для кастрата, но теперь их не найти, – но тут сзади из темноты протянулась рука и дважды стукнула Джеки по плечу.

– Тише! – приказал женский голос.

Марина и Бовендеры мгновенно выпрямили спины, словно по точеным ножкам и бархатным сиденьям кресел пробежал электрический заряд. Потом все трое зашевелились, хотели обернуться, но та же рука простерлась между Барбарой и Мариной и указала на сцену. Так они и досматривали оперу – устремив взгляды вперед, на сцену, а мысленные взоры – назад, на доктора Свенсон.