Предчувствие смуты

— Однажды сон приснился моей бабушке, будто со мной что-то случится в горах, а что… (На смуглое от южного загара лицо Никиты будто тень легла.) Умолчала тогда мама, что именно случится. Отмахнулась, дескать, будешь думать, своей мнительностью накличешь на себя беду. Бабушка и перед своей кончиной напомнила маме, что ей много лет назад привиделось во сне. А ведь тогда меня еще и на свете не было…

— Тебе она бабушкин сон пересказала? — осторожно спросила Тамара.

— Нет… Мне снятся сны, нельзя сказать что фантастические… Ну, вот… Целый день снимали растяжки, а когда возвращались в казарму, в кабине прикорнул. Снится, будто я еще ребенок, мне года три или четыре, слышу голос командира роты, нашего капитана, Михаила Васильевича: «Никита, даю два часа на увольнение, беги домой, у тебя отец родился». Открываю глаза, не могу сообразить: ведь за два часа я никак не добегу — где Кавказ, а где Слобожанщина? Когда окончательно проснулся, удивился нелепости сновидения… Почему-то за отца закралась тревога: он же маленький, и кто его защитит, если не я?..

Тамару плохие сны не тревожили. У нее других забот было предостаточно.

— Ты обедал? Голоден? Ну, конечно же! По глазам вижу. Словом ты можешь и схитрить, а глаза тебя выдадут.

— А что — заметно?

— Еще как!.. Подожди меня в скверике. Я скоро освобожусь. Пообедаем втроем. Сегодня пятница. Клавочку из детсада отпустят рано. У нее — событие.

— Знаю. Скоро день рождения. Обещанный подарок я оставил у соседей.

— Тогда сегодня твой подарок ей показывать не будем.

— Это почему же? Без подарка из горячей точки — нельзя.

Пока Никита в скверике ждал Тамару, к нему подходили ходячие больные, интересовались, скоро ли наша доблестная армия закончит войну в своей стране.

— Президента спрашивайте. Он точно знает, как долго мы еще будем убивать друг друга.

— Вы его можете спросить?

— Не могу.

— Ну как же! У вас на тужурке орден «За личное мужество». Неужели вам не хватит мужества лично обратиться к Верховному главнокомандующему?

— Не было возможности, — как бы на шутку отвечал шуткой. — Я своего президента вижу только по телевизору.

— Понятно. Если человек высоко взлетит, захмелеет от власти, теперь уже по доброй воле на землю не спустится, разве что упадет. А президенты сами по себе не падают. — Эти слова неизвестно к кому относились — к президенту или к прапорщику. Прапорщику высоко не взлететь, а взлетел бы — не был бы прапорщиком.

Прогуливавшиеся больные втягивали Никиту в дискуссию. А что за дискуссия без политики? Больные заученно напоминали, что война — та же политика, в любой войне обогащаются не президенты, а слуги президента. С крестьянской прямотой говорили: на войнах слуги набирают вес, как быки при откорме. Никита помнит, что и ему отец втолковывал: «Не встревай в политику — дольше проживешь».

Отец дожил до старости, и политикой всегда интересовался. С весны до осени — на тракторе, на комбайне. Считал, что земля принадлежит тем, кто на ней трудится. Но вот пришли уже не коммунисты, а демократы (так они себя назвали) — и выдернули из-под ног селян землю, удобренную потом и кровью работяг.

Никита догадывался: родители поведут речь о земле, о тех «пятнадцати незаконных гектарах», которые жаждут у них отобрать. Отец оставил на колхозном поле свое здоровье, обмороженные руки — зимой технику ремонтировал под открытым небом. Экономили на всем, только не на здоровье механизаторов. Те рано старели, не все доживали до пенсии, при возможности яростно глушили самогон. С каждым годом улучшали качество пития, довели до совершенства технологию изготовления самогона. И начальство, наезжая из области, требовало угощать их самогоном местного разлива. В некоторых колхозах даже взятку предпочитали брать самогоном — насколько он был хорош…

Уже нет колхозного поля — распаевали. Но и распаеванное приходится защищать чуть ли не с оружием в руках. И что обидно — защищали землю даже от доморощенных рэкетиров. Чужие, те хоть делали видимость, что землю берут в аренду на десять или пятнадцать лет, но чаще — на сорок девять, а если земля поблизости или на берегу теплого моря — брали в собственность, чтобы дети и внуки ни о чем не думали, как в свое время не думали дети помещиков.

Господа рэкетиры показывают бумагу, дескать, земля, на которой кто-то из обедневших сельчан еще в колхозные годы построил себе домишко, никогда обедневшему сельчанину не принадлежала. При этом все подписи и печати — законные.

На службу возвращаются солдаты-отпускники, жалуются своим командирам: защитите наших родителей — на их приусадебном участке какие-то господа строят себе коттеджи. Старики тихо ропщут, жалуются — кто депутату, а кто — и самому президенту…

Эту горькую историю поведал Никите Перевышко его подчиненный сержант Смоляков, побывавший в краткосрочном отпуске в Орловской губернии.

— Я предупредил мэра, — хвалился Смоляков, — если моих родителей выселят за городскую черту, отберут приусадебный участок под застройку, не я буду — вернусь с автоматом, — во имя справедливости устрою революцию.