Предлунные

Бородач наверняка был уже окончательно и бесповоротно мертв, и как таковой вызывал у Даниэля лишь отвращение, не более того. К тому же у Панталекиса имелся испробованный способ справляться с неприятными зрелищами – не дай бог смотреть на все целиком, надо сосредоточиться на одной детали, по мере возможности наиболее нейтральной.

Он выбрал себе сапог мертвеца и, таращась на этот сапог, высокий и черный, начал приближаться к телу, размеренно дыша и мысленно повторяя; «Это только груда мяса, чего тут бояться?»

Оказавшись достаточно близко, он перевел взгляд с сапога на карман пальто, когда-то светло-серого, а теперь красного от крови. Того, что он увидел заодно, Даниэль даже не запомнил, благодаря многим годам практики игнорирования подобных картин. В памяти остался лишь смутный образ прорехи в штанах, сквозь которую просвечивало нечто бело-розовое, может, кость, а может, фрагмент окровавленного белья.

Наклонившись и затаив дыхание, он сунул руку в карман пальто.

Прикосновение к влажной, уже твердеющей материи было неприятным, но Панталекис, стиснув зубы, просунул руку дальше. Его пальцы наткнулись на прямоугольную карточку. Выхватив ее, он отвернулся и выпрямился, с облегчением выдохнув сквозь сжатые зубы, а затем пошел прочь – настолько быстро, насколько позволяла негнущаяся нога.

Естественно, он знал, что в пальто есть еще один карман, но ему хватило и этого. Желудок пытался взбунтоваться при одной мысли, что ему пришлось бы перевернуть истерзанный труп.

Он остановился на небольшой площади, двумя лестничными пролетами выше «музея». Там стояла каменная скамья, вполне приличная, чтобы на ней можно было удобно усесться, а также неработающий фонтан, полный высохших листьев своеобразной продолговатой формы с неровными краями. Положив карточку, он воспользовался листьями, чтобы вытереть кровь с ботинок, что не слишком ему удалось – мертвая растительная ткань оказалась настолько хрупкой, что разваливалась, стоило лишь сильнее ее сжать. Недовольно поморщившись, Панталекис вытер руки о штаны, и так уже затвердевшие от грязи.

Важнее всего было не повредить еще сильнее карточку, так что он взял ее лишь тогда, когда решил, что руки его настолько чисты, насколько это возможно. Наклонившись и напрягая зрение – красное солнце уже медленно клонилось к закату – он рассмотрел свою добычу.

Прямоугольная карточка была величиной примерно с его ладонь. На одной стороне виднелся коричнево-рыжий рисунок, словно сделанный пером с помощью лукового сока, а с другой – нечто похожее на надписи. Панталекис не обратил на них внимания, поскольку все равно ничего бы не понял.

Он сосредоточился на рисунке.

Тот изображал полтора десятка человек, развлекавшихся на террасе. Дети пускали воздушных змеев, какая-то пара танцевала, несколько мужчин, опершись об ограждение, пили из высоких бокалов. За ними виднелся город; обозначенные несколькими изящными черточками дома выглядели столь маленькими, что становилось ясно – все эти люди находились где-то очень высоко.

Дольше всего Панталекис смотрел на детей – двух девочек в кружевных платьицах и мальчика в узких брюках, словно для езды верхом. Девочки радостно смеялись, лица мальчика не было видно из-за кровавого пятна, но Даниэль мог бы поспорить, что парень столь же счастлив, как и его подружки.

Значит, тут и в самом деле был мир, где существовали дети, и взрослые выглядели нормально, а не как изголодавшиеся нищие. Мир, который не старел, и из него сегодня явился вооруженный мужчина с бородой, а до этого невидимка.

Что из этого следовало?

Например, то, что это явно не был мир суровых, одержимых жаждой убийства воинов. Там были красиво одетые игриво улыбавшиеся женщины, были танцы и развлечения, то есть все те удовольствия, при воспоминании о которых Даниэль чувствовал, как у него сжимается сердце.

Да, мужчины из того мира иногда приходили сюда поохотиться на умирающих, а невидимка, судя по всему, решил, что Даниэль – одно из тех жалких больных созданий, заслуживающих смерти. Собственно, удивляться вряд ли стоило – Панталекис знал, что выглядит ужасно: исхудавший, грязный, со спутанной бородой и растрепанными, давно нечесаными волосами, он напоминал одного из чокнутых пророков, изображения которых видел в школе.

Однако он мог бы помыться, подстричь волосы и бороду, а потом перейти в нестареющий мир и убедить его обитателей, что он один из них.

Само собой, проблема заключалась в том, что он не знал их языка, но и это могло оказаться ему на пользу. Что, если он вышел бы туда, наверх, и сразу же начал бы что-то кричать по-франиспански, по-новогречески или по-английски? Может, его пощадили бы из обычного любопытства, по крайней мере в первые несколько минут, но даже этого бы хватило, чтобы кто-то заметил, что Даниэль не болен и тем более не умирает.