Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском

Я думаю, он и в Варшаву рвался отчасти, чтобы испытать свои силы в состязании со сверстниками, с обстоятельствами, с самим собой. У меня же были иные причины. Темнота народа не давала мне покоя. Потому громадное воодушевление я испытала, сдав экзамены и получив звание народной учительницы.

Перед отъездом в Яниславице я по Варшаве бродила. Не могла надышаться ее воздухом, налюбоваться дворцами и садами. Ездила в Лазенки, гуляла в Саксонском саду. Ну, там слишком людно, как у нас на Крещатике. Выставка туалетов. Посматривали и на мое строгое платье, пошитое Зоськой. Молодые господа в цилиндрах заигрывали, обращались по-польски: «Не нуждается ли пани в услужливом гиде?» Я отрицательно качала головой. Говорить старалась поменьше. В первые же дни на родине я обнаружила огрехи в своем польском языке. Вернее, мне об этом сказали, а потом я сама стала замечать. Я польский прекрасно знала, в доме всегда говорили на родном языке, но произношение хромало. Вокруг всегда говорили по-русски, по-украински. После я этот недостаток исправила, когда поселилась в Яниславице…

Мелочь, казалось бы, а как она нам мешала! Я говорю о поляках, выросших в России и на Украине. Таких в нашем движении много. Тот же Людвик Варыньский, Олек Венцковский, Длуский, Мондшайн, Цезарина Войнаровская… У всех поначалу был заметен легкий русский акцент. Цезарина здесь выделяется: она польский знает попросту плохо и часто попадает в смешные ситуации. Уже здесь, в тюрьме, однажды жалуется: «Ох, как у меня спинка болит!» По-польски, разумеется. Понятное дело, я прихожу в недоумение, поскольку «спинка» — это «заколка» по-польски. Какая заколка болит у Цезарины? Как она может болеть? Потом догадалась: «спинка» — это по-русски! Спина болит! Смеялись ужасно…

Смех смехом, но как пропагандировать среди польских рабочих, если у тебя заметен русский акцент? Неприязнь к «москалям» огромная, все ведь помнится — и тридцатый, и шестьдесят третий годы. В школах католический закон божий по-русски преподносят! Как войти в доверие к рабочему? Наши «патриоты», вроде Адама Шиманьского, этот пунктик всячески использовали: «Не слушайте социалистов, они москали!» Людвик с самого начала себя правильно повел. Не стал играть на национальных чувствах. У польского и русского рабочего один враг — царизм и буржуазия. Польский и русский рабочий — братья! Польский и русский революционеры — товарищи по оружию!.. И поняли прекрасно! Классовое сознание выше национального. Правда на любом языке одна и та же. Главное наше достижение — не только несколько сотен организованных рабочих, но и дух интернационализма, который удалось в них вселить. Людвика Варыньского заслуга.

Так мы и грудились: Варыньский в Варшаве, я в Яниславице. Поначалу у обоих не ладилось. Достаточно представить себе полный класс ребятишек — разношерстных, разновозрастных — кто из зажиточной семьи, кто из бедняков. Одни умеют уже читать и считать, другие даже букв не знают. Я растерялась. Как их учить? К кому обращаться — к наиболее знающим или, наоборот, к слабым? Раньше у меня были ученики из дворянских семей, дети помещиков, два-три человека в семье, не больше. Надо было найти свою систему в новых условиях. Необходимость заставила меня ввести новый метод преподавания. Я решила строить программу, ориентируясь на способных, сильных учеников, но заранее настраивать их на то, что они должны будут помогать слабым, учить их. Так что я одновременно преподавала и предмет, и метод. Я задавала на дом уроки: научиться самому и научить отстающего товарища. К моей радости, дело пошло. Вскоре у меня уже было пять-шесть способных учеников, которые постоянно занимались с другими. Я убедилась, что мой метод дает больше, чем обучение. Он воспитывает. Дети сдружились, они перестали быть сами по себе. А как мои маленькие учителя переживали за своих подопечных! На это стоило посмотреть. Через год я прочитала доклад на семинаре народных учителей в Варшаве: «Метод взаимного обучения». Встретили с интересом, предлагали место в городе. Но я вернулась в Яниславице, в родную уже, заново отремонтированную школу. Когда в конце августа вышла на перрон в Скерневицах, меня встречала толпа ребятишек с полевыми цветами. Слезы сами покатились. Не знаю ничего, что приносило бы такое удовлетворение, как работа учителя. И потом, в рабочих кружках, не раз испытывала это чувство.