Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском

С незнакомыми сходится мгновенно. Даже те, кто по статусу своему находятся во враждебном лагере, делают для него исключение. Был такой Эдвард Гейслер, сын фабриканта, товарищ Людвика по институту. Он немного поиграл в социализм, когда был студентом, но потом, вернувшись в Варшаву, стал компаньоном отца, о социализме забыл, принялся с усердием за фабричные дела. Но с Людвиком не порвал. Людвик часто у него скрывался на улице Лешно. Там такой двор, полный подсолнухов; Людвик на ночь срывал две-три шляпки, полные семечек, и грыз их с наслаждением. Он так сумел расположить к себе старого Гейслера, что тот всерьез предлагал ему постоянное жилье. «Пану Людвику здесь будет очень удобно заниматься революцией, моя квартира вне всяких подозрений полиции». — «Пан Гейслер, я прошу вас не заблуждаться на мой счет, — со смехом отвечал Людвик. — Мы боремся за то, чтобы отобрать у фабрикантов их фабрики. Следовательно, и вашу тоже». — «Ничего, ничего, — кивал Гейслер. — Хорошим людям не жалко и отдать».

Но я вперед забегаю. А сначала была важная для него поездка в Питер, где он окреп — и физически, и духовно. Собственно, наше общение идейное началось в Кривце, когда он приехал.

Надобно сказать, что Людвик вернулся из Петербурга сильно возмужавшим. Пушок над губою превратился в элегантные усики, Людвик обрел уверенность, хотя в нем еще сидел мальчишка. Я как-то не сразу обратила внимание на это, как вдруг однажды услышала от моей матушки огорошившие меня слова. Матушка давно и глубоко переживала мое затянувшееся девичество, считая себя виновною, ибо я была вынуждена помогать семье. Возвращение Людвика из Петербурга направило ее мысли в фантастическую сторону. Однажды она как бы между прочим принялась рассказывать за чаем об известной ей чете из Вильно, неких Грудзиньских, коих удивительная особенность заключалась в том, что жена была старше мужа на двенадцать лет, причем жили душа в душу. Я не сразу поняла, куда клонит матушка, заключила же она недвусмысленно: «Я это к тому, Филюня, что ты старше пана Людвика всего-то на девять лет…» — «Мамочка, что вы такое говорите?» — смешалась я. «Паулина, молодые разберутся сами», — примирительно сказал отец, и я поняла, что он тоже был бы не против.

Годом раньше матушка сватала меня за Владислава Избицкого, чему он безусловно дал повод, слишком уж горячо посматривая на меня и выдавая свои чувства сбивчивой речью и густым румянцем на щеках. Но Владислав моложе меня лет на десять, хотя главное не в этом. Женщине, решившейся посвятить себя делу освобождения народа, нельзя думать о замужестве. Это несовместимо, а значит, нечестно. Тут никак не получится, чтобы и волки были сыты и овцы целы, хотя многие не разделяют моего взгляда, а есть и столь изворотливые пани, что ухитряются бурную социальную деятельность совмещать с видимостью семейного благочиния.

Коли зашла об этом речь, скажу — кого я имею в виду. Я говорю о пани Марье Янковской. Пускай она по статусу своему наш идейный товарищ, но ведь не только формальные убеждения имеют цену?

Я лучше вспомню наше знакомство с нею, чтобы все стало ясно. Году этак в семьдесят шестом, когда мы все разъезжались из Кривца — Людвик, Станислав, его брат, и я, — понадобились деньги для издания брошюры Лассаля, переведенной Гильдтом. Избицкий предложил спросить у пани Марьи.

Мы с Избицким отправились к Янковской, в особняк на Крещатике. Фамилию Янковских я слышала с детства как фамилию богатейших землевладельцев и промышленников. Доходили слухи и о жене Владислава Янковского — молодой, красивой и экстравагантной пани, происходившей из богатого рода Залеских.

Нас встретил лакей и проводил в роскошно обставленную библиотеку. Я подошла к полкам и остановилась в восхищении. Каких только книг здесь не было! Причем совершенно открыто между иными стояли запрещенные издания: стихи Мицкевича, герценовский «Колокол», те же Лавров и Бакунин… Я выразила свое недоумение Владиславу, он лишь усмехнулся: «Неужели ты думаешь, что жандармы сунутся в дом, где играет в вист сам киевский генерал-губернатор?»