Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском

Дикштейн заволновался; ему показалось, что сейчас мы поссоримся. Он весьма близко к сердцу принимает раздоры между товарищами.

Варыньский рассмеялся.

— О, Вера Ивановна, давайте не будем про случайность и необходимость! Гегеля я читал. Случайность может стать железной необходимостью, вот так и со мной вышло.

— Но почему? — допытывалась я.

— Видите ли, я в известной степени фаталист. Чему быть, того не миновать, как говорят русские. Но я не пассивный фаталист, который с покорностью ждет решения судьбы и сидит сложа руки. Я угадал направление моей жизни, увидел свой путь и иду по нему совершенно сознательно. Я помогаю своему фатуму. Пять лет назад я осознал, что моя миссия заключена в социальной революции на польской земле. Сначала я поверил в ее неизбежность, об этом мне рассказала наука — Маркс, Лассаль и другие, потом подумал, что сама собою она не свершится, кто-то должен ее подготовить; ну, а дальше совсем простой вывод: если не я, то кто же?

— Кокетничаете, Варыньский, — мне почему-то хотелось его поддеть, чтобы он вышел за рамки корректной, ни к чему не обязывающей беседы. — Орлеанская девственница к своему решению интуитивно пришла, услышала божий глас, как говорится. А вы сначала книжки изучили, потом все рассчитали… Тут что-то не так!

— Я же мужчина, Вера Ивановна, — улыбнулся он. — Я не могу целиком полагаться на божий глас. К сожалению, у меня есть это, — он указал пальцем в лоб.

— Ах да! Я забыла, что женщины лишены разума, — проговорила я язвительно. — Вы самонадеянны, Людвиг Северинович. Увы, самонадеянны и банальны. В этом вопросе.

— А вот я оказался в революции случайно, — заикаясь, тонким голосом вступил Дикштейн.

Очевидно, он почувствовал, что между нами назревает ссора, и решил отвлечь огонь на себя. Очень трогательно с его стороны. Я действительно разозлилась на Варыньского. Мне же, кажется, не удалось его пронять. Он вышагивал рядом своими крупными шагами, непроницаемо улыбаясь.

— Я с вами просто за компанию. Клянусь, если бы мне не посчастливилось попасть в университет, я, скорее всего, оказался бы среди приказчиков или портных. И рассуждал бы, как приказчик или портной.

Мы с Варыньским рассмеялись: с такой обескураживающей искренностью вымолвил это Дикштейн.

Но меня не так-то легко сбить с намеченной цели. Я вернулась к Варыньскому.

— А скажите, Людвиг Северинович, вам не приходило в голову, что кроме вас в этой обширной империи кто-то еще занимается подобным делом и подготовляет социальную революцию?

— Приходило, Вера Ивановна, — он галантно поклонился.

— Значит, надо сообразовывать свои действия с их поступками? Не так ли? — продолжала я допрос.

Он опять кивнул, на этот раз молча. Я видела, что он не понимает — куда я гну.

— Тогда почему вы в своей деятельности совершенно игнорировали русских товарищей? Ту же «Народную волю»? Или нашу партию? Не есть ли это обыкновенный польский национализм?

— Нет, Вера Ивановна, с националистами нас не путайте. Вы просто плохо знаете историю нашего движения. Она пока невелика, и все же… Во-первых, мы были связаны с русским движением. В нашей организации было несколько русских. Да и многие из поляков входили в русские кружки Петербурга, Киева, Москвы или Одессы… Во-вторых, мы собирались и собираемся наладить официальные сношения с русскими партиями, но при условии автономии! — подчеркнул он. — Вливаться в «Народную волю» или в вашу партию, Вера Ивановна, мы не станем… Наконец, в-третьих, мы используем многие тактические приемы русских. Например, террор.

Увидев, что я поморщилась, Варыньский развел руками.

— Ну, я ничего не понимаю. Не вы ли подали пример в этом вопросе?

— Нет, — отрезала я.

Надо отдать ему должное: он понял, что я могу взорваться, если продолжить эту тему. Умный мужчина. Мы вернулись к более безобидным вопросам, и конец прогулки прошел просто великолепно.

Летние каникулы в Гран-Саконе вспоминаются с теплым чувством. Хотя и тут мы не прекращаем общения, эмигрантские кружки собираются часто; то послушаешь скучный доклад Лимановского, то темпераментную, но пустоватую болтовню Николая Ивановича Жуковского, то аргументированные выступления Жоржа Плеханова, а то и страстные речи Варыньского. Ему уже тесно в эмиграции, он задыхается от отсутствия живого дела.

Впрочем, совсем недавно его темперамент получил неожиданную возможность излиться. Произошел пикантный скандал с пани Янковской, удивительно смешной по виду, по сути же — печальный и настораживающий. Наша группа оказалась в нем замешанной вопреки всяческим ожиданиям.

В начале сентября прибегают ко мне Варыньский и Дикштейн — оба взволнованные, запыхавшиеся и оттого выглядевшие совершеннейшими детьми. Я их такими впервые видела. «Вера Ивановна, можно вас на конфиденциальный разговор?» Я еще больше удивилась.

После некоторых недомолвок и стеснений, вызванных странными обстоятельствами дела, начинают излагать суть.