Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском

Говорят, у Мендельсона и Длуского богатые родители, а у Янковской муж — миллионер. Говорят также, что на присылаемые этой троице деньги существует вся польская колония. Вполне возможно. Но существуют польские товарищи очень уж по-разному. Трое богатых снимают номера в первоклассных отелях, прекрасно одеваются и разъезжают в экипажах, а «пролетарская» часть живет бедной коммуной, считает каждый франк. Для русского революционера это непонятно. У нас всегда было заведено так, что все средства отдавались на нужды партии и она распоряжалась ими полностью. Мне трудно представить, чтобы наши товарищи из обеспеченных семей вели роскошный образ жизни, в то время как остальные члены партии считали бы копейки. Достаточно вспомнить скромнейшего Дмитрия Андреевича Лизогуба, отдавшего огромное состояние на нужды революции.

Но среди поляков, похоже, царят иные отношения. «Пролетарская» часть в целях экономии сняла на лето домик в местечке Гран-Сакон, что в десяти верстах от Женевы. Мы втроем однажды поехали к ним в гости и так нам у них понравилось, что уже через неделю мы тоже перебрались туда, поселились в меблирашках, а столоваться ходили к польским товарищам, внеся, разумеется, денежный пай.

Они жили тесной и веселой коммуной, каждый день кто-нибудь дежурил по хозяйству и приготовлению пищи, причем повару приходилось сносить весьма остроумные и едкие шутки товарищей. Мне особенно было жаль Дикштейна, когда наступала его очередь быть поваром. Он мало к этому приспособлен, я отлично его понимаю, сама готовить не умею и не хочу, мне достаточно самой простой и непритязательной пищи. Семен Рафаилович — мы привыкли звать польских товарищей на русский лад — человек весьма талантливый в науке, но в житейском смысле — совершеннейший ребенок. Когда он дежурил, на столе появлялись яичница с луком и макароны с сыром. Эти блюда Дикштейн освоил сносно и держался за них до последнего.

Иногда кое-кому из коммуны удавалось подработать, и тогда закатывался пир… Витольд Пекарский иногда приносил деньги из редакций, где брали его карикатуры. Но основную долю денежных средств кассир коммуны Трушковский получал от фирмы «Мендельсон и К°», как звали между собою богатую троицу обитатели Гран-Сакона. Если бы при этом богатые члены колонии жили вместе с бедными, то неловкости не возникало бы. Но так это выглядело как подачка.

Варыньский острее других переживал унижение. Я заметила, что этот молодой человек весьма чувствителен к вопросам чести. Это мне безусловно поправилось. Правда, он никогда не позволил себе в чем-то обвинять «фирму», но стоило посмотреть на его лицо за обедом, когда кассир Трушковский объявлял о получении очередной мизерной суммы от Мендельсона, как все становилось понятным. Варыньский каменел; очень часто покидал общее застолье, сославшись на плохой аппетит. Чужой кусок поперек горла стоит, это верно замечено.

Мы любили гулять в окрестностях, забирались по тропинкам в горы. Меня часто сопровождал Варыньский-старший и Дикштейн. Они оба очень тосковали по Варшаве; один вырос там и любил ее, другой же хотел вернуться, чтобы продолжить деятельность.

— Вряд ли это теперь возможно, Людвиг Северинович, — сказала я. — После «дела 137-ми» вам нельзя появляться в Варшаве. Вас слишком многие знают.

— Все равно — поеду, — он набычился, как мальчишка.

— И погубишь себя, — сказал Дикштейн.

«А он упрям…» — подумала я о Варыньском. Мне интересны были особенности их революционной работы, и я принялась расспрашивать моих молодых попутчиков. Главное отличие, сказали они, в развитом пролетариате. Россия отстает в промышленном отношении от Польши лет на десять — двенадцать. Русский пролетариат еще не представляет собою столь грозной силы. Польские же рабочие готовы организоваться не только по причине своей многочисленности, но и потому, что в Польше весьма сильны национальные революционные традиции. Поляк не пугается слов «тайная организация», они ему милы и понятны.

Но еще более я интересовалась побудительными мотивами, которые направили молодых товарищей в социально-революционное дело. Это вопрос огромной важности. Мне представляется, что революция настолько действенна, насколько она нравственна. Не секрет, что многих молодых людей толкает на революционный путь простая жажда деятельности, помноженная на опасность, на риск; бывает и жажда славы, но хуже нет, когда в революцию толкает жажда власти.

Сама я не тогда пришла в революцию, когда наивной барышней познакомилась с Нечаевым и имела с ним переписку, за что пострадала. Я стала сознательной революционеркой, помыкавшись по тюрьмам и ссылкам без какой-либо вины перед властью и испытав нравственное унижение. Оно и заставило меня поднять руку на человека. Очень это тяжело, об этом я и на суде сказала, но выхода другого не было. Так что я, по сути, не сама в революцию пришла, меня власть сделала революционеркой.

Ответ Варыньского меня поначалу огорошил.

— Кто-то должен делать революцию. Почему бы не я?

— Значит, вы среди нас случайно? — жестко спросила я.