Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском

Он тоже огорчился. Целый вечер мы не разговаривали. Людек стал не такой, каким был прошлой осенью. Тогда мы много гуляли по Женеве, бродили по горным тропинкам. Брал он меня и на собрания эмигрантов, но там слишком много и долго разговаривали. Я уставала, становилось скучно. Людек перестал меня брать. Когда родился Тадеуш, стало уже не до того.

Напрасно он думает, что мне безразличны его дела. Я радуюсь за него, когда у него что-то получается. Но это бывает редко. Он выбрал неправильную дорогу и теперь мучается. Лучше было бы выучиться на инженера, как он хотел раньше. Он бы стал зарабатывать деньги, но не это главное. Он имел бы удовлетворение и сам уважал себя. А сейчас его точит сомнение, беспрерывное терзание духа. Я бы с ума сошла! Ему все время надобно доказывать себе и другим, что он живет не напрасно. Поэтому собрания, споры, болтовня, поэтому конгрессы и митинги… Месяца полтора назад ездил в Хур, это на юго-востоке Швейцарии. Там собрался международный конгресс социалистов. Людек получил мандат от познаньских рабочих кружков, от группы краковских рабочих и, конечно, от редакции «Пшедсвита». Был на седьмом небе от счастья и гордости. С ним вместе ехал старик Лимановский как представитель организованных рабочих Галиции. Людек на радостях предложил ему выступить вместе. У него есть черта — когда ему хорошо, он думает, что все его любят. Лимановский ответил холодным отказом: нам с паном не по пути… Людек разозлился, и на конгрессе они схватились публично — опять же по поводу народности. Не понимаю, почему Людек упрямится. Лимановский правильно говорит: не может поляк не думать о «неподлеглости».

Людек приехал и говорит:

— Все! Болтовня надоела!

«Слава богу! — думаю. — Может быть, возьмется за ум».

— Поеду в Варшаву. Буду дело делать, — сказал он.

Я сначала не поняла. Какое дело? Неужто станет ремеслом заниматься? А как же с пропиской? Его ведь ищут с семьдесят восьмого года. Он понял по глазам — какие вопросы меня волнуют. Сказал твердо:

— Поеду один. Нелегально… Но сначала добуду для вас денег.

Я заплакала. Когда успокоилась, подумала — где он их достанет? Может, обойдется?.. Но вот этот противный Дейч принес письмо из Питера, где обещаны Людеку деньги.

Вечером он собрал друзей. Приглашены были Дейч, Вера Ивановна, Дикштейн… Первым, однако, пришел Стась. Я зазвала его в спальню к Тадеушу, стала жаловаться. Хотелось, чтобы он отговорил Людека ехать в Варшаву. Это же опасно.

Стась выслушал меня, вздохнул.

— Пусть едет, Анна. Не удерживай его.

— Но почему? Почему?

— У него такой крест, — объяснил Стась.

— А мне здесь кто поможет? Ты? — напустилась я на него.

Стась поднял на меня свои добрые глаза и говорит спокойно:

— Я.

…Гости собрались, уселись за круглым столом, в центре стола поставили канделябр со свечами. Дикштейн высыпал в блюдо сухое печенье — рассыпчатое и солоноватое на вкус, я такое люблю. Людек еще днем купил в лавке кусок вареной телятины, сам ее разрезал и сделал бутерброды. Мне стыдно было за такой бедный стол, помню, у нас в Варшаве, когда еще работал Вацлав, мать устраивала обеды, на которые собирались родственники, — куда нам до тех застолий! Изысканных кушаний у нас не водилось, зато обильно было и вкусно.

А здесь на закуску — те же разговоры, что днем в Английском саду. Маркс да Лавров, Желябов да Перовская, национальный вопрос, позитивизм… Черт голову сломит! Смотрю я — все Людека напутствуют, советуют, как ему быть в Варшаве. Тут я поняла, что он действительно уедет, и уедет надолго. Мне стало страшно и одиноко, а когда я подумала, что его там могут арестовать и Тадек никогда больше не увидит отца… Слезы сами собою закапали из глаз.

Людек их заметил, нахмурился.

— Что случилось? — наклонился он ко мне.

— Ты надолго в Варшаву? — сквозь слезы спросила я.

— Навсегда, — шепнул он.

— Но как же мы?

— Вы приедете ко мне в свободную Польшу, как только там произойдет социальная революция. Посмотри, что делается вокруг, Анна! Трон русский шатается, рабочие осознают свою силу! Еще год-другой и… — он обвел взглядом присутствующих, как бы ища поддержки.

Лишь Дикштейн горячо поддержал его; Станислав спрятал глаза, Дейч снисходительно улыбнулся, а Вера Ивановна сказала просто: «Поживем — увидим…»

Вдруг заспорили о том — может ли революция быть мирной. Да кто же из богатых отдаст накопленное по-хорошему? Но русские говорили, что при определенных условиях это возможно; Людек же размахивал руками и кричал, что всех буржуев надо рубить саблею! Он вообще разошелся, начал хвастаться. Я не люблю, когда он хвастается. Он говорил, что его еще вспомнят поляки, что ему на роду написано установить в Польше новый общественный строй, и другие глупости. Он совсем потерял голову от мечтаний о варшавских подвигах. Даже Дейч, когда вышел на кухню курить со Станиславом, заметил, что Людек хватил через край. Я мыла рядышком чашки.

— В каком смысле? — спросил Стась. — Многого хочет?

— Конечно! Может быть, подождем суда истории? — иронически заметил Дейч, выпуская кольцо дыма.