Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском

В ответ из комнатки раздался писк ребенка. Улыбка на лице Людвика стала гордой.

— Уже митингует, — сказал он, кивая в сторону комнатки.

Мендельсон позавидовал непосредственности товарища. Ему казалось, что Варыньский встретит их обиженно и хмуро, станет показывать гордость. Он же, отбросив пеленку, уже тащил их в комнату любоваться наследником.

Анна выглядела вялой и сонной. Она была в пестром халатике, на котором отсутствовали две пуговицы, отчего Анне приходилось придерживать полу халата на животе. Почти равнодушно приняла она подарок и букет. Людвик принялся хлопотать, чтобы поставить букет в вазу.

Зато маленький Тадеуш был хорош! И снова Станислав любовался не ребенком, а своей возлюбленной — несомненно, ей весьма к лицу маленькие дети. Смотрите, как ловко и аккуратно она держит младенца! До сей поры Мендельсон знал умом, что у пани Марьи есть дети, теперь он поверил в это душою и даже несмело подумал о том, что, как знать, когда-нибудь… Но не будем забегать вперед, Станислав. Надобно сначала, чтобы пани Марья получила свободу, потом предстоит оформить брак, а после думать о детях. И все же Марье это явно к лицу! Ей все к лицу — и пеленки, и дискуссии социалистов, и светские приемы. Он не мог не отметить, что Анна в сравнении с Марьей сильно проигрывает: есть в ней что-то простоватое и вульгарное, пожалуй, даже плебейское. Казь Длуский со своею склонностью к сплетням утверждает, что все попытки Варыньского хоть как-то приобщить Анну к движению оказались тщетны. «Уникальный случай! — смеялся Длуский. — Анна — первый человек, которого не удалось распропагандировать Людвику!.. Пшепрашам, не человек, а женщина», — добавлял он, как всегда, не удерживаясь от пошлости…

Они вышли из комнатки, где стояла детская кроватка, и оказались в другой, тоже тесной. Здесь находилась высокая железная кровать, круглый стол и большой, до потолка, буфет с резными дверцами. Варыньский предложил чаю, тут же спустился к консьержке и принес чайник с кипятком. Анна к столу не вышла; Людвик объяснил, что ей время кормить Тадека.

Разговор за чаем поначалу касался необязательных вещей; воспитание не позволяло Марье сразу говорить о деле. Обсудили, на кого похож Тадек, рассказали о прогулке по озеру… Говорила Марья, Мендельсон поддакивал, Варыньский отмалчивался — ему эти разговоры были неинтересны. Он ждал дела.

— Говорят, вы едете в Познань? — наконец нетерпеливо спросил он, и Мендельсон заметил в его глазах зависть, точнее — тоску.

— Да, с Трушкой, — кивнул юн.

— Как жаль, что я сейчас не могу бросить Анну! — воскликнул Людвик с чувством. — Но ничего, может быть, через месяц, если удастся нанять бонну… Хотя, где взять денег? — спросил он самого себя. — Я бы тоже мог приехать.

— Тебе совершенно нечего делать в Познани, — возразил Мендельсон. — Во-первых, ты не знаешь немецкого, а там он все же необходим. Во-вторых, мы скоро вернемся. Говорят, осенью соберется конгресс социалистов…

— Вот как! — загорелся Варыньский. — Русские приедут?

— Разве тебе недостаточно тех, что тут? Плеханов, Вера Ивановна, Жуковский… — принялась перечислять Марья.

— Я о практических деятелях говорю. От них все зависит. Сейчас в России решаются судьбы революции, — убежденно сказал Варыньский.

Мендельсон вспомнил, как на ноябрьском митинге прошлого года, посвященном пятидесятилетию восстания, Варыньский поразил многих, сказав, что «Россия перестанет быть опорой реакции, ибо в чреве своем носит революцию». Теперь, после первомартовского покушения, это уже не выглядит чересчур смелым прогнозом. Вопрос в том — есть ли еще у русских силы или же они все ушли на убийство царя?

— Не убежден… — протянул Станислав. — Мы не должны все время оглядываться на русских.

— Я не призываю оглядываться! Мы должны смотреть друг другу в глаза, как братья! — Варыньский вскочил на ноги, сразу занял собою всю комнату.

Марья смотрела на него, одобрительно улыбаясь. Но Марья не может разделять его мыслей! Значит, она улыбается ему: его темпераменту, его запальчивости, его искреннему волнению. Мендельсон почувствовал, что у него дернулось нижнее веко. Он знал за собой этот признак злости. Только не уподобляться Варыньскому… Спокойно и чуть иронично, Станислав…

— Разве я против русских? — начал он, откидываясь на спинку стула и принимая свободную позу. — Согласись, Людвик, что мы впереди русских идейно. Что же нам — идти назад от Маркса к «Народной воле» с ее террором? Смешно…

— Террор — порождение российского деспотизма. Мера вынужденная. Потом — это вопрос тактический. На нашу стратегическую линию террор не повлияет. А она направлена на создание партии рабочего класса… — не сдавался Людвик.

— И мы говорим про то же, — вставила Марья.

— Нет, позвольте! — Людвик поднял широкую ладонь. — Вы говорите о рабочей партии всех трех «захватов» с центром в Женеве, а я уверен, что это — ерунда!

— Людвик… — укоризненно произнесла Марья.

— Однако пан позволяет себе… — Мендельсон почувствовал, что его уши пылают. Это тоже было признаком ярости.