Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском

Конечно, все они понимали, что ставят на «Рувности» крест; откуда у Людвика и Шимона деньги, чтобы продолжить издание? Но Станиславу этого было мало. Он хотел, чтобы Варыньский публично признал свою ошибку. Деваться ему некуда — в Женеве нет больше журналов, где он мог бы сотрудничать. Значит, придет в «Пшедсвит». Но надо, чтобы пришел с извинениями…

Мендельсон сам не знал, когда возникло это старое и тайное соперничество между ним и Варыньским, которое, похоже, Людвик не осознавал или попросту не замечал, Станислав же тщательно прятал. Наверное, со дня их первой встречи летом семьдесят седьмого года в Варшаве. Поначалу Станислав не видел соперника в этом высоком нескладном провинциале из украинского местечка, грешившем неправильным польским произношением. Но провинциал очень скоро показал, на что способен. Без особого труда он направил работу в ту сторону, какая была ему нужна, а именно — в сторону пропаганды рабочих. Тогда Мендельсон сделал вид, что так и надо, хотя был уязвлен. В мыслях видел социализм тонкой и точной наукой, исповедуемой интеллигентскими кругами, где можно было блеснуть остроумной фразой, затеять долгий казуистический спор о преимуществах одного философа над другим, заниматься чисто интеллектуальной деятельностью. У рабочих это не проходило, там ценились искренность, доходчивость, прямота. Правда — одним словом. Варыньский был более к ней способен.

Во время Краковского суда Мендельсон тоже ушел в кусты; затея в Галиции ему не принадлежала, он примкнул последним, так что Варыньский снова, и по заслугам, выдвинулся на первое место. Но в эмиграции?.. Нет, здесь была его суверенная территория, собственное дело Мендельсона Станислава, в которое вложены силы и средства. И он не позволит своему другу-сопернику распоряжаться в Женеве!

Идя на конфликт, Мендельсон решил показать Варыньскому — кто есть кто в швейцарской колонии польских социалистов. И добился своего. Через три дня Шимон — всклокоченный, похудевший от внезапных волнений — прибежал в отель с покаянием. Станислав не сомневался, что Дикштейн приползет. «А что думает Варыньский?» — спросил он Шимона. — «Он тоже считает, что мы допустили ошибку. Понимаешь, Меньо, мы вовсе не из склонности к анархизму… Но в Лондон съедутся заслуженные люди, ветераны движения. Один Кропоткин чего стоит!..» — оправдывался Шимон. Мендельсон не слушал. Главное было, что Варыньский сдался.

Мендельсон потребовал письменного раскаяния и получил его для публикации в «Пшедсвите», который они тут же начали готовить к печати. Но личной встречи не произошло. Теперь же Марья весьма кстати придумала этот визит. Мол, служба службой, а дружба дружбой. Надо показать Людвику, что личная обида исключается, а заодно прощупать его перед отъездом в Познань. Мендельсон хотел сохранить уверенность, что без него «Пшедсвит» не изменит направления.

Направление же он избрал на создание единой польской социалистической партии во всех трех частях Польши, принадлежащих России, Пруссии и Австро-Венгрии. Естественно при этом, чтобы руководящий центр такой партии находился за границей. Еще естественнее, чтобы партией руководил тот, кто издает ее печатный орган. Требовалось минимально развернуть работу на местах, создать хотя бы хилую сеть кружков в Королевстве, Галиции, Великой Польше. С этой целью Мендельсон, Янковская и Трушковский направлялись в Познань.

Варыньский, как подозревал Станислав, имел иную точку зрения на будущность польского социализма. Он тоже склонялся к созданию партии, но видел выход в тесном сотрудничестве с теми партиями, которые уже созданы в государствах, куда входит та или иная часть Польши. Иными словами, Варыньский склонялся к сотрудничеству с «Черным переделом» или «Народной волей», коли речь шла о Королевстве. Собственно, русская часть Польши почти исключительно его и интересовала…

Мендельсон, задумавшись, не заметил, как они с Марьей оказались на площади Моляр, где размещался цветочный рынок. Марья выбрала у пожилой швейцарки алые и белые розы — цвета национального флага. «Дзенькую пани», — на ломаном польском поблагодарила торговка. Затем они зашли в магазинчик на улице Кальвина, где жил и умер великий реформатор церкви. Хозяин уже закрыл лавку, но они вызвали его звонком и купили, не торгуясь, кружевной детский костюмчик для новорожденного. Мендельсон любовался Марьей — она всецело отдавалась милым женским занятиям.

Уже стемнело, когда Мендельсон и Янковская подошли к трехэтажному дому на Гран-рю, совсем неподалеку от дома, где родился Жан Жак Руссо. Поднялись на последний этаж, и Станислав повернул ручку звонка.

Дверь открыл Людвик. Он был в фартуке, повязанном вокруг пояса, с мокрой, скрученной в жгут голубоватой пеленкой в руках. Увидев гостей, он растерянно и радостно улыбнулся, смутился, попытался спрятать за спину пеленку, смутился еще больше, а потом махнул ею — мол, все равно! — и бросился к друзьям здороваться мокрыми от стирки руками.

— Как хорошо!.. Анна! — крикнул он. — Станислав с Марьей пришли!