Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском

— Маркс имеет в виду французскую революцию, — объяснил Анне Варыньский.

Она кивнула, снова принялась за пирожное.

— Ну и, наконец, Маркс пишет, что поляки сыграли крупную роль в борьбе за освобождение пролетариата. А ныне, когда борьба эта развивается внутри самого польского народа, она должна объединиться со стремлениями русских братьев. Это будет лишним поводом повторить старый клич: «Да здравствует Польша!» закончил Людвик.

— Готов подписаться под каждой строчкой этого письма, — наклонил голову Лимановский. — Впрочем, нет… — он разгладил рукою длинную бороду. — Кроме… объединения с русскими братьями. С братьями, которые сто лет нас притесняют, извините, объединяться не хочу!

— Ну и не объединяйтесь! — зло ответил Варыньский. — Они с вами и не станут. Они с нами объединятся!

— Не понимаю я пана Людвика, — вкрадчиво начал Болеслав, как бы апеллируя к Серошевской. — Когда о забвении польских освободительных идеалов твердят пан Мендельсон или пан Дикштейн — тут мне понятно, пшепрашам. Это люди, далеко стоящие от польской народности, скажем так. Но вы, пап Людвик! Вы же чистокровный поляк! Добрый поляк!

— Мне тоже Мендельсон не нравится! — заявила Анна. — Он какой-то противный.

— Мы не обсуждаем личные качества Мендельсона, — сказал Варыньский. — Мы говорим об идее. Я согласен с моими товарищами — идея шляхетского патриотизма себя изжила! Она превратилась в тормоз для социализма!

— Пан считает, что патриотами могут быть только аристократы и буржуа? Тогда пан невысокого мнения о народе. Смею вас заверить, что среди хлопов, работников и ремесленников идея польской независимости не менее, а более сильна! Патриотизм — народное чувство, национальное освобождение должно идти рука об руку с социализмом!.. — кричал Лимановский, тряся бородою. — И Маркс так считает, хотя я его и не люблю, — неожиданно мягко закончил он.

Варыньский задумался. Болеслав уловил перемену в его настроении, решил воспользоваться.

— Я не могу поверить, чтобы вы не чтили Костюшко или хотя бы Домбровского. Нельзя обрубать родные корни в угоду тем, у кого их нет.

— Эх, пан Болеслав… — вздохнул Людвик. — В идеале верно. Но на деле национальными лозунгами пользуются богатые, чтобы держать народ в узде. И независимостью нашей, буде она получена, воспользуются не работники и хлопы, а буржуа. Поэтому начинать нужно не с национального, а с общего, социального. Нужен социальный переворот.

— Увы, не могу представить… — развел руками старик. — Не могу представить социального переворота без независимости народной. Ваши русские социалисты, которым вы помогать задумали, власть, может, и возьмут, но о независимости нашей забудут. Помяните мое слово!

— Такого быть не может! — рассмеялся Варыньский.

— Еще как может, — не сдавался старик. — Вспомните тогда, как вы хоронили святое для каждого поляка чувство — патриотизм!

С последними словами Лимановский поднялся, держа в руках котелок. Гарсон уже давно с удивлением смотрел из-за стойки на бородатого человека в летах и на молодого — которые горячо спорили о чем-то на незнакомом ему языке. Анна с сожалением поглядела на тарелку с пирожными.

— Мы тоже идем? — спросила Анна.

— Пани может остаться, чтобы допить кофе, — поклонился Лимановский. — Пшепрашам… Я буду бороться с паном! Всеми доступными мне способами! Вплоть до создания собственной партии! — Лимановский выкрикнул последнюю фразу уже на пороге кафе.

Он вышел на улицу. Его трясло от злости. Он был готов передушить инородцев, которые не дают его родине объединиться, ощутить подлинное величие, на которое способна польская нация. Подумать только! Какая страна может похвастать тем, что, не имея государственности целых сто лет, сохраняет и приумножает свою культуру! А наши гении! Шопен один чего стоит!..

Он наконец надел на голову котелок и зашагал по набережной в сторону Английского парка — гневный и сухой, с прямой спиною. Ветер с Женевского озера ворошил его длинную бороду.

Постскриптум

Лимановский проживет ровно сто лет, находясь в гуще политической борьбы.

Умрет он в 1935 году, уверенный, что выиграл спор с теми, кто отрицал «патриотизм».

Глава десятая СТАНИСЛАВ

Июль 1881 года

«…Это ли не счастье?» — размягченно думал он, стоя на верхней палубе парохода «Швейцария» и любуясь вечерним видом Женевского озера. Долгий летний день клонился к вечеру; солнце уже спряталось за горы, освещая из-за них редкие пушистые облачка в небе; тихая спокойная вода была масляниста; бархатно рокотала машина пароходика, спешащего к пристани на набережной дю Монблан, откуда он отвалил сегодня утром.

Марья сидела рядом, в шезлонге, приставив к глазам изящный бинокль-лорнет с золочеными ободочками окуляров. У Марьи ненасытная любознательность, нежно подумал Станислав. Весь день они осматривали достопримечательности: посетили Коппе с замком баронессы де Сталь, потом побывали в Эньяне, осмотрели знаменитый Шильонский замок… И все за двадцать два франка пятьдесят сантимов, которые Мендельсон уплатил за каюту в первом классе.