Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском

Оказывается, Людвик был еще и в Париже, где Тихомиров и Ошанина, заграничный центр «Народной воли», приняли его «мордой об стол», как он выразился. Вели себя уклончиво и надменно, в создание «Пролетариата» не очень охотно поверили, но тут же выставили условие для польской партии: хотите сотрудничать с «Народной волей» — извольте полностью подчиняться Исполнительному комитету. Иначе табачок врозь…

На этот раз фигу на стол выложил Дулемба.

— Что будем делать, Длинный? — спросил он.

— Поеду в Вильно. Договорились провести там съезд всех польских социалистических кружков. Надо объединяться.

— И те, из Женевы, приедут?

— Думаю, что нет. Обиделись.

И снова Людвик уехал, а Малый продолжал свою кропотливую муравьиную работу по втягиванию в партийную орбиту новых и новых сил. Каждый вечер после работы он спешил к Янечке, на Институтскую, где хранились экземпляры воззвания. Рассовывал их по карманам, прятал за пазухой. Потом помогал Янечке поставить чемодан с брошюрами на антресоли. Эта молоденькая наставница благородных девиц, кажется, всерьез втягивалась в работу. Поначалу Генрык думал, что она лишь по доброте душевной предоставляет свою квартиру вод сходки и склад литературы, но теперь в действиях Янечки сквозила явная заинтересованность делом. Или Варыньским?.. Приметливый Генрык однажды поймал испуганный взгляд молодой хозяйки, который она украдкой бросила на Людвика, когда Пухевич скрипучим своим голосом заявил: «Пан пойдет на каторгу, вот и весь результат политической борьбы!» Тут больше, чем тревога доброго сердца, тут любовью пахнет…

До поздней ночи Малый бродил по Варшаве, заходил в трактиры, кавярни и млечарни, не чурался и костелов. Заводил разговоры с незнакомыми рабочими, благо язык у него подвешен хорошо был, да и внешность располагала к беседе: небольшого роста, коренастый, крепкий мужичок с лукавым блеском в глазах. Иной раз тайком опускал воззвание в карман зазевавшегося рабочего. Оставлял и на прилавках магазинов, и на подоконниках. Всем, кто интересовался делами, говорил: «О «Пролетариате» слыхали? Где вы живете? Проше, панове, спешить, в скором времени закроем прием в партию…»

Малый с нетерпением ждал из Вильно Варыньского; знал, что тому нелегко там придется: на съезд поехал Станислав Крусиньский, голова у него дай боже, словом тоже владеет, недаром статьи в «Еженедельном обозрении» печатаются. Положим, Куницкий и Рехневский из Петербурга — наши. Но как поведут себя представители Москвы, Киева, Одессы? Слава богу, Пухевич не поехал — и тут поосторожничал. Помогать Людвику будут Дембский и Плоский, оба из интеллигентов; Генрык их знал пока плохо. «Держись, Длинный!» — думал Генрык, то и дело устремляясь мыслями в Вильно и стараясь себе представить — как там идут дела у Варыньского?

Людвик приехал в конце января, исхудавший и больной — в Вильне простудился. Генрык встретил его на вокзале, заботливо обмотал шею Длинного своим шарфом, нанял извозчика, привез к себе домой. Надо заботиться о Длинном, он совсем себя не жалеет, а впереди такая работа… Налил горячего чая, поставил перед Людвиком бутерброды. Варыньский потихоньку оттаивал. Генрык не спешил с расспросами.

— С Крусиньским — все… — жуя, проговорил Людвик и ложечкой начертил в воздухе крест.

Потом достал из саквояжа листки. Это были решения съезда — несколько страниц, исписанных чернилами.

Дулемба отмахнулся.

— Длинный, ты же знаешь, я ваших резолюций не люблю. Ты мне попросту скажи: кто за нас, кто — против?

— Петербург — за нас. Москва и Киев колеблются. Крусиньский и Пухевич — против.

— Ну и пес с ними! Мы без них не проживем, да?

— Прожить — проживем. Но попробую все же договориться. Сил у нас мало, нельзя раскалывать их в самом начале. «Крусиньчики» отпугнут от нас интеллигенцию, а Пухевич уведет часть рабочих. С кем останемся?

— Варшава большая… — ответил Малый.

Когда же Варыньский узнал — сколько новых членов завербовано Малым в его отсутствие, то окончательно повеселел. Вечером пришел Дембский — немногословный и слегка медлительный увалень, который поразил Генрыка тем, что досконально разбирался в типографских делах. Обсуждали, как и где быстрее использовать типографию Пухевича, которую тот передал в общее пользование.

— С Профессором дружить нужно, — подмигнул Длинный. — Рассердится, станочек отберет…

Станочек тот понадобился уже через несколько дней.

Длинный пришел к Генрыку в воскресенье утром одиннадцатого февраля. Малый только что побрился и, насвистывая по своему обыкновению «Варшавянку», сидел за столом, помечая в тетрадке условными значками последние совещания кружков: где проходили, сколько было рабочих, что читали и обсуждали. Он несколько запустил учет, теперь же хотелось похвастаться перед Людвиком с цифрами в руках.

Но Длинный не стал слушать про кружки. Вид у него был странный — отрешенный какой-то, потерянный… Людвик будто к чему-то прислушивался.

— Генрык, ты читал вчерашнюю «Варшавскую полицейскую газету»? — вдруг спросил он.

Дулемба глаза выпучил.

— Пан Длинный принимает меня за идиота?