Предпоследний Декамерон, или Сказки морового поветрия

Утром казалось, что идет дождь – мелкий, ледяной, нудный – из породы вечных. Но это, собственно, был не дождь, а словно зависшая в воздухе водяная пыль, от которой не было спасения ни под надвинутым капюшоном, ни в родном нутряном тепле застегнутой до горла куртки. Через полчаса легкой прогулки средь напитанных влагой, как большие зеленые губки, молодых елок, одежда становилась тяжелой и волглой, а душа начинала мучиться больше, чем обычно. Только в этот день сидельцы по-настоящему прочувствовали весь ненавязчивый ужас своего положения: обычная солнечная и прохладная погода ранней подмосковной осени хотя бы в светлые часы дня позволяла им не чувствовать себя обреченными пленниками подземелья – даже беременную Катю с превеликой осторожностью несколько раз ухитрились поднять на такой целебный, такой драгоценный теперь насыщенно-хвойный воздух… Сегодня же гулять в лесу означало вернуться в логово мокрыми, в тоже влажную, спертую атмосферу бункера, где непросто высушить одежду, имея один источник сухого тепла – хилую бензиновую плитку на кухне!

Но Маша в одиночестве ушла к просеке на глазах у своих погрустневших товарищей, которые разочарованно и нерешительно кружили вокруг открытого люка, судорожно глотая какой-никакой, а все же свежий и чистый воздух. Она не боялась промокнуть – запасная куртка у нее имелась, и брюки тоже, но такая неимоверная тоска еще с ночи ястребом вцепилась ей в сердце, что все утро она боялась заплакать при всех и особенно – при Борисе, который вполне мог принять ее слезы на свой счет… Ведь не первый же это лес был в ее жизни! В таком близком и таком недоступном прошлом остались веселые, добрые поездки в лес с родителями, с друзьями, с подрастающим сыном… Она и сейчас с закрытыми глазами прошла бы по всем заповедным «грибным» местам, разведанным ею и маленьким Лешей вокруг патриархально-умилительного поселка неподалеку от Луги, где из года в год они с овдовевшей матерью пасли летом стремительно мужающего сына и внука. Маша трепетно любила лес, приучила к этой любви своего ребенка, и совместные походы за грибами стали одним из обязательных тайных счастий их жизни. Молодая мать была уверена, что и сын всегда с той нежной и умильной благодарностью, с какой оглядываешься на свои действительно незамутненно-счастливые дни, станет их вспоминать, и они со временем превратятся в маленькие жемчужины, которые обязательно хранятся в тайном ларчике любой, даже самой несчастной жизни…

А теперь получалось, что, вероятно, он не вспомнит. Потому что не сможет. Потому что его больше нет – вообще, нигде. Как такое возможно? Она, Маша, любит своего сына, а его уже нет? Хорошо, сейчас, допустим, она не знает точно, а если узнает, то должна будет говорить – любила? Нет. Никогда. Она никогда так не скажет, даже если ей предъявят… кучку пепла, в которую теперь превращаются все умершие. Она все равно всегда будет любить его – маленького и родного. А это значит, что… это значит, что любовь больше смерти, – вот, что это значит. И это может значить еще много чего… Например, если она сама заражена сейчас чумой, заболеет завтра, послезавтра – и умрет… Тогда она перестанет любить сына? Кажется, ответ сам собой подразумевается – да, конечно… Но почему все существо ее восстает против такого ответа? Откуда знает она, что будет любить своего единственного ребенка не до смерти, а вечно?

Пристроившись на мокром кривом пне Маша тихонько, без подвываний, чтоб не привлечь себе на голову сочувствующих дам, плакала, вытираясь замызганным рукавом куртки. После очередного отчаянного вытирания она открыла глаза и увидела перед собой сложенный вчетверо клетчатый носовой платок на знакомой ладони.

– Спасибо, Борис, – снисходительно взяла она подношение. – Но я хочу побыть одна.

– Я тебе уже говорил, что они живы, – без особого выражения, обычным глухим баритоном сказал он. – Не понимаю, почему просто не поверить и не радоваться жизни, насколько это возможно в наших обстоятельствах.

– Ты знаешь, почему, – зло ответила Маша. – Если бы тебе в те дни, когда ты искал дочь, кто-то голословно пообещал, что она скоро найдется, ты бы тоже не поверил.

– А я и сейчас ее ищу, – пожал плечами Борис. – В каждой тридцатилетней женщине, идущей мимо меня по улице, ищу ее. Придумываю невероятные возможности ее исчезновения и возвращения. Каждый раз, убеждаясь, что это не повзрослевшая Лара, я получаю маленький инфаркт. И был бы счастлив, если б нашелся хоть один человек, который с внутренней уверенностью пообещал бы мне, что Лара вернется. Это дало бы мне надежду – хотя бы до следующей похожей на нее женщины. Хотя, как оказалось, их много. Слишком много. Поэтому я часто уезжаю в те страны, где женщины заведомо на нее не похожи. Так я хоть меньше получаю микроинфарктов.

– Какой кошмар, – искренне сказала Маша. – А я – завидую. Завидую Татьяне, потому что ее дети здесь, с ней. И даже Оле Большой, потому что ее дети взрослые и врачи, работающие в противочумных костюмах. Даже если они заболеют, то есть большой шанс, что их вылечат.