Прежний мой дневник погиб в печи, когда товарищи подумали, что у меня – чума. Хотя как ее с тифом спутать можно? Совершенно же симптомы различаются… Ну да известное дело – у страха глаза велики. Откуда заразился, тоже понятно – пока собирал людей в команду на их рабочих местах, по госпиталям да инфекционным баракам, заходил со стороны, ненадолго, не уделял предохранительным мерам должного внимания и вот… где-то проглядел тифозную вошку…
Когда стало понятно про тиф, с форта меня эвакуировали в Петроград и вот, чуть не впервые я, врач, оказался по другую сторону больничного организма. И явно не в лучшую для него, этого организма, пору. Что ж, впечатляет, и для следующей моей деятельности даже полезно.
Выход из небытия, липкое, в поту, крови и прочих жидкостях, рождение… уж которое по счету? Январев-Знахарь-Арабажин, живучий, как крыса… Нашел в документах форта гипотезу: чуму переносят и сохраняют в природных очагах грызуны. В азиатских степях – суслики, во время разворачивания эпидемии – крысы. Промежуточный хозяин. Очень здраво. Обязательно надо проверить и поискать еще в литературе – уж очень очевидная мысль, может быть, кто-то уже ставил эксперименты.
Тиф сыпной, брюшной, возвратный.
Что нимало не удивительно, ибо на койках вши и клопы вперемешку, в компоте из человеческих испарений. Сбитые матрацы, пахнет соломой, накурено, наплевано, пахнет нечистотами, потом, хлебом, две тусклые лампы под потолком, переплетенном балками. Разутые ноги, запах проветривающихся красноармейских сапог, дым махорки, прошедший через нездоровые человеческие легкие, испарения высыхающих плевков, недоеденной похлебки, невымытых стаканов, испаряющейся мочи, которую не в силах сдержать больные. Ночь, головная боль и тошнота, давишь на шее клопа, вьешься ужом на окаменелом матраце, кашли, свисты, кто-то кричит, вскакивает и снова падает. Одиночество, тоска, боль, рыдание. Во рту сухо, стучит в висках, чешешь спину, живот, пах. Бред, мокротный кашель, храп свистящий, рокочущий, пронзительный, во все углы, сухо во рту. Зеленовато-белое, запотевшее окно. За ним – луна.
Когда уже был незаразен, Адам забрал меня к себе, на бывшую «Лунную виллу». Там – чистота и покой. Забавные времена: покой – только в сумасшедшем доме.
Однако все получилось. На форт Александра 1 никто не нападал. Лиховцев напечатал статью, да еще и с помощью своих друзей расклеил по городу агитационные плакаты. Его журнал закрыли, сам он куда-то делся, Адам даже не сумел поблагодарить его. Я, как пришел в себя, справился через товарищей по нашей части, в списках арестованных его не было и нет. Надеюсь, у него все благополучно, насколько возможно в сложившихся обстоятельствах.
Вышел первый раз в город уже летом, в головокружительном изнеможении выздоравливающего человека, и поразился его безлюдию. Сквозь выщербленные мостовые и тротуары пробивается трава. Сады зарастают и глохнут, Нева пуста и синеет. Пустынны торжественные площади, каналы заросли сине-зеленой плесенью, на людных прежде улицах – развалины домов, разобранных на дрова минувшей зимою. Смотришь, как будто со дна моря. Забвение и тишина. Если бы я был историком, как Лиховцев, при взгляде на все это мне на ум тут же пришли бы, должно быть, две-три параллели из самого известного… Но я, увы, мало образован в гуманитарных науках. Однако из естественной истории знаю доподлинно, что за упадком и вымиранием одной группы сразу же наступает расцвет другой, более совершенной и эволюционно приспособленной.
Я знаю, чувствую, что нынешняя пустынность, скромность, спартанская простота – признаки не смерти, но перерождения этого странного города. Молчаливый, затененный свежей листвой отдых огромной гранитной сцены, с которой только что, громыхая и сверкая огнями, ушла целая могучая эпоха…
Так, пожалуй, сказала бы Люша. И еще: Арабажин, сейчас, в антракте пьесы, тебе нужно отыскать на изменившейся сцене свое место.
Но, может быть, удастся хотя бы не менять амплуа?
