Когда Алекс уходил, на лице у него было облегчение. Я так это и запомнила.
Красноармейцы были тупо-суровы, потому что не понимали толком: исполнен ли революционный долг, или их как-то провели, или кто-то попал тут впросак с самого начала.
Единственная фальшивая нота, как всегда, наша Оля-белошвейка – кинулась к Александру на глазах у всех с неуместным воплем и слезами… А с чего? Я просто спросила у командира отряда, куда его везут. Он ответил сквозь зубы: в Калугу, а потом как товарищи в ревкоме решат. Если, конечно, по дороге не пустим в расход при попытке бегства. А как он еще мог сказать при сложившихся обстоятельствах?
Сначала казалось, что все будет плохо. Совсем. Потому что Фрол с Мартыном и Филимоном (!!) решили отстреливаться (!!!) от подступающего отряда красногвардейцев. Натаскали мешков, устроили позиции на первом и втором этажах. Жалко, не было пулемета. Он хорошо смотрелся бы в башне-обсерватории. Алекс, как ни странно, всему этому бреду не препятствовал, как будто в столбняк впал.
Я, когда вернулась из леса, попыталась сразу все это пресечь, а Мартын, сверкая глазами, мне сказал: лучше один раз свежей крови напиться, чем всю жизнь падалью питаться. (Это вообще-то цитата из репризы Кашпарековой марионетки, а у него из «Капитанской дочки», но Мартын того явно не знал и говорил совершенно серьезно). Тут я поняла, что он просто рехнулся. Интересно, оно что – заразное? Столько лет якшался с Филиппом и Владимиром и заразился, что ли? Или все-таки – от переживаний?
Разбираться, впрочем, уже времени не было.
Просто решила внутри: я – не отец. Как бы ни повернулось, разорить и сжечь Синюю Птицу не дам.
Как? Понятия не имею.
Еще Атькины собаки. Они привыкли за пару лет, что чужих у нас не бывает – кинулись так страшно, будто и вправду волки-оборотни. Лошади захрапели и едва ли не понесли. Псы полегли под красногвардейскими пулями почти все, и тем самым, возможно, спасли нас – потому что отряд по приезде был распален донельзя (Степкины анархисты, уходя на своих тачанках, сколько-то красных положили), да еще в доме сразу нашли эти стариковские укрепления «времен очаковских и покоренья Крыма». А так на псах выпустили пар…
Атьку Ботя успел перехватить и даже наган ее отнял. Она ему всю рожу исцарапала, но поскольку все это случилось на глазах у командира отряда, он происходящее понял правильно и их обоих сразу не пристрелил.
Но один момент, надо признать, был острейший, все на волоске висело.
Пороховой дым, собаки издохшие валяются, Атька вся в пене рвется прямо на дула, из дома выволокли Фрола с берданкой и Филимона – подумать только! – с револьвером. Все прочие толпятся испуганным стадом. Мы с Алексом, как хозяева, под особым присмотром, двинуться не можем. И в довершение всего – мой сумасшедший братец Филипп в окне обсерватории с охотничьим ружьем: «а ну, уходите все отсюда, дурные люди, иначе я вас всех постреляю!» Давно он мечтал о ружье и вот – пришел случай всех разом под монастырь подвести! Один из красноармейцев выстрелил в окно почти не глядя и потому – не попал. Филипп, конечно, тут же бросил ружье и спрятался.
Владимир сзади дернул меня за юбку: должен ли я…?
Я думаю: вот только его чудес сейчас не хватало, тогда уж точно пустят всех в расход к чертовой матери, и говорю: нет, нет, нет! Надо их, наоборот, успокоить как-то. Художник Сорокин, помнится, когда-то спас Торбеево от погрома…
Владимир скрылся и тут вдруг на парадных ступенях Синей Птицы новое явление: княгиня Юлия Бартенева-фон Райхерт – во всей славе своей! Причесана волосок к волоску, одета как ко двору, красива чертовски, бледна как смерть – валькирия и будто только что из Валхаллы.
Голос низкий, звучный:
– Господа гвардейцы! Во все времена воины, сражающиеся за правое дело, не воюют с женщинами, детьми и стариками, ибо подобная война – удел нечестивых трусов и мародеров.
Все большевики просто рты пооткрывали и так и остались. Я думаю, они таких женщин просто близко не видели никогда в жизни.
Спрашивают тихонько у слуг: а это кто?! Те: да княгиня наша…
Время идет. Один нашелся (шрам через всю физиономию и глаз дергается):
– Ах ты, сука царская! Глядите, как заговорила! Да только поздно!.. Нету нынче господ! Княгиня, говоришь? Это надо еще проверить, не та ли это сволочь, что со своей бандой наших товарищей… Всех в пыль, в расход!
Господи, до чего же много в революцию сумасшедших развелось! Раньше-то мы с Филиппом чуть не одни на весь уезд были, в диковинку всем, а нынче…
Владимир и Агафон вынесли ее на руках, как большуюорбеево и проИлья едва не понесли. чь Синюю Птицу не дам. лазах у командира отряда, он все понял правильно и их обоих не чем всю куклу.
Поставили на ступени чуть выше и справа Юлии, поправили платьице и бант в темно-золотистых кудрях. Дали в руки скрипку.
Аморе оглядела собравшихся внимательными темно-синими глазами, бог знает о чем подумала, но по своему обыкновению ничего не сказала. Пристроила скрипку, подняла смычок и заиграла.
Безумец со шрамом заткнулся сразу. Атька перестала вырываться и затряслась в беззвучных рыданиях у Боти на груди.
Многие красногвардейцы машинально расстегнули пуговицы на гимнастерках – их чувства не помещались у них внутри.
Аморе играла революцию. Посреди всеобщего разора, непонимания, смерти и сумасшествия ее маленькая скрипка собирала все воедино, в одну яростную, но прекрасную мелодию. Я в общем-то ничего не понимаю в музыке, но по-моему это было грандиозно.
Катарина застыла с приоткрытым ртом, чтобы не пропустить ни одной ноты. У Юлии по алебастровому лицу катились слезы – плачущая статуя, очень интересно. Стало быть, они тоже оценили, а их вкусу я доверяю куда больше, чем своему – примитивно-цыганскому.
