Представление должно продолжаться

В полку был митинг, прапорщик-большевик говорил: кто за наступление, тот враг революции, тот за капиталистов, за реставрацию старого строя. В комитете голосовали против наступления.

Потом приехал на позиции под Езерно Керенский и, черным ежиком топорщась, кричал, что в предстоящее наступление он сам, военный министр, с винтовкой в руках поведет наступающие войска. Солдаты дружно голосовали за наступление. Степан тоже голосовал «за», а потом, уже к вечеру, недоумевал: где же правда?

Наступление провалилось. Финляндская дивизия вообще отказалась наступать, а вслед за ней и гвардейские части. Австрийцы, получив подкрепление, перешли в контрнаступление и выбили наших из захваченного накануне Зборова.

Командир полка, в котором служил Степан, топтал свою фуражку и кричал, брызгая слюной: Христопродавцы! Изуверы! Предатели!

И опять Степан был с ним согласен: если ты солдат, и есть приказ, и все вокруг наступают, так что же это есть, коли ты в это время в кустах отсиживаешься? Неужели защита революции? Никак нет, форменное предательство своих боевых товарищей.

И вот это тревожило Степана в происходящем с ним больше всего. Вроде бы взрослый мужик, всякого повидал, а с каждым, кто красно говорит – готов согласиться: да, так оно и есть. Где же он сам, Степан Егоров, где его-то собственная душевная диспозиция?

Спрашивал совета осторожно, у кого мог, даже у офицеров. Из последних большинство было не меньше солдат растеряно или озлоблено приказом номер 1 (Приказ № 1, изданный Петроградским советом еще до отречения Николая II, предписывал организовать в воинских частях выборные комитеты из нижних чинов, которым передавался контроль над оружием, а также власть во время политических выступлений. Нарушая принцип единоначалия, приказ способствовал дезорганизации и разложению русской армии – прим. авт.), потому юлили или отгавкивались, смотря по силе характера и количеству выпитого спирта. Степан не раз вспоминал поручика Лиховцева, с которым бежал из плена. Может, он и сумел бы заглянуть сейчас внутрь Степана и снаружи выстроить для него какую-нибудь одну линию… Да только где сейчас Лиховцев?

Однако в каком-то смысле Степаново вопрошание не осталось без ответа. Как опытного в жизненном смысле товарища и активно интересующегося политическим моментом, послали Степана Егорова в Петербург делегатом крестьянского съезда.

Съезд проходил в Народном доме, на Кронверкском проспекте. Все фойе заняли киоски, в которых продавались революционные книги и брошюры и сидели представители разных партий. Сверху каждого киоска написаны лозунги. «Все для народа и все через народ!» (партия народных социалистов). «В борьбе обретешь ты право свое» (партия социалистов-революционеров). «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» (партия социал-демократов). Когда Степан подходил к киоску, его спрашивали, какой он партии, и, узнав, что беспартийный, предлагали записаться. Каждый вовсю нахваливал свою партию. Сначала Степан отвечал вежливо: дескать, погодит пока, осмотрится, а в конце почти разозлился – на базаре, что ли?!

Делегаты тоже были самые разные. Некоторые совсем буржуазного вида, в жилетах и с пенсне. Другие – в свитках, с намазанными на пробор маслом волосами, точь в точь деревенский старшина в Черемошне. Было и несколько сектантов, один из них – в длинной посконной рубахе, без штанов, нечесаный и босой. Про него говорили, что он и зимой также ходит.

Степан во всех съездовских баталиях держался с краю, в разговоры не особо вступал, старался больше слушать.

Выходило все по-прежнему: пока оратор говорит – вроде с ним и согласен. Следующий говорит противоположное – как бы и оно тоже получается ничего, правильно.

Больше всего поразили Степана в столице две вещи. Первое то, что по карточкам дают всего полфунта хлеба, да и тот жители не всякий день могут получить (делегатам съезда давали по полтора фунта и обед, многие за тем на заседания и приходили). Второе – телефоны на столе министра земледелия Чернова, к которому солдатские делегаты сумели-таки пробиться на прием по вопросу получения земли теми из крестьян, кто покуда на фронте воюет.

Телефонов было пять и все они звонили попеременно, а то и по два разом. Министр хватал то одну трубку, то другую и часто ошибался: вот черт, не эта! Опять не та! Говорите! Да говорите же! Не слышу вас! Да что же это за канитель такая! Что за оказия!

Солдатских депутатов Чернов даже не дослушал – мешали телефоны. Впрочем, сказал, что правительство делает все возможное.

Два впечатления связались в голове у Степана в одно: коли вот так, вперемешку, по телефонам земледельческой Россией управлять, так хлеба и вовсе не будет.

Прикинув, что в Москве, пожалуй, делается все то же самое, написал письмо сестре Светлане, чтоб возвращалась с детками в родную Черемошню – благо, родительский дом не продавали. Там у земли хоть прокормиться можно будет, пока эти, с телефонами, решат наконец, куда же революция все повернула и что по этому поводу делать.