Представление должно продолжаться

Глава 21, В которой поэты сражаются с чумой, а в Синих Ключах моются в бане.

Ночью в городе опять, словно издеваясь над промерзшими за зиму, полуживыми людьми, ударил заморозок. Мокрые обои в давно нетопленной кухне покрылись ледяными кристаллами. Раиса Овсова в наброшенном на плечи пальто Троицкого присела, подложила в растопленную плиту несколько щепок и роскошную обложку какого-то журнала. Встала и помешала в кастрюльке с отломанной ручкой клейстер, который варила из мороженной картошки.

В дверь заглянула Жаннет, завернутая в одеяло.

– Арсений спрашивает, скоро ли? Успеем ли до рассвета?

– Сейчас, сейчас, голубушка, все будет готово… – Раиса тряпкой сняла кастрюльку с плиты, озабоченно прислушалась и взглянула в окно: скоро ли рассвет. Весной в Петербурге светает гораздо раньше, чем в Москве – в целом это Раисе нравилось, но нужно привыкнуть…

Где-то далеко, за Невой ударил выстрел, потом коротко прострекотал пулемет.

Раиса перекрестилась и пошевелила губами, творя безмолвную молитву обо всех голубчиках и голубицах, не могущих найти мира на этой земле.

* * *

По темной безлюдной улице, поминутно оглядываясь и замирая, с детским песочным ведерком в руках и небольшим рулончиком под мышкой пробиралась поэтесса с кудряшками и бантом. Вот остановилась, развернула один из листков, мазнула его клеем из ведерка и быстро прилепила на стену дома, рядом с другими плакатами и их обрывками, там, где обычно по утрам появлялись известия Петрокоммуны.

Запев грубо нарисованного плаката вполне совпадал с духом и языком эпохи:

«Гнусная гидра контрреволюции, отчаявшись в своем ядовитом бессилии победить крепко взявший власть в свои руки народ, отрастила себе еще одну голову и пребывая в пароксизме отчаянного безумия призвала себе в соратники – чумную бациллу, Черную смерть. Но мы, трудящиеся Питера, дадим дружный отпор…»

Чумная бацилла на плакате была изображена черной, толстой и почему-то усатой, похожей на кайзера Вильгельма. Возможно, совпадение было случайным, а возможно и психологически выверенным, ведь рисовал-то ее один из лучших книжных иллюстраторов Петербурга.

Дальше шел текст статьи Макса Лиховцева.

В конце переулка послышались шаги. Патруль?. Поэтесса метнулась в тень, спряталась за водостоком. Матросы в черных бушлатах прошли споро и деловито, везя за собой маленький, похожий на звереныша пулемет на колесиках. Ленточки бескозырок летели сзади, как змейки. Поэтесса попыталась было взбодрить себя сочинением стиха о Горгоне и Персее, но безотказное доселе воображение почему-то сбоило. Вокруг было темно и страшно. В поисках вдохновения она подняла взгляд к небесам.

В высоком и чистом небе над городом висел ломтик месяца, похожий на дынную дольку – аккуратный и аппетитный. Поэтесса с кудряшками облизнулась и двинулась дальше по улице, утешая себя тем, что если все пройдет удачно, за эту важную услугу серьезный большевик с печальными глазами обязательно достанет ей ордер на чулки. Возможно, они будут даже шелковые…

* * *

САМОЕ СТРАШНОЕ ОРУЖИЕ.

Какое самое страшное оружие на земле, которое когда-либо использовалось людьми против людей?

Пушки? Пулеметы? Бронепоезд? Газы? Классовая ненависть?

Все – не угадали. Где и когда оно было применено?

Не надо гадать, я вам скажу. Оно было применено в 1347 году в Крыму, под Кафой (сейчас Феодосия – прим. авт.). Кафа тогда принадлежала Генуе. Осадившие город половцы никак не могли взять его традиционными для того времени методами и додумались применить новое оружие. Из вспомогательных средств им понадобилась всего лишь доска длиной метра четыре. Эта метательная машина называлась тогда «трибюше» (в ту пору набирал силу французский язык и многие технические термины брали из него. Вот и «трибюше» происходит от французского глагола «спотыкаться»), и представляла собой всего лишь рычаг с противовесом. Самый близкий ее аналог – детские качели-доска, на которых вы все наверняка качались в детстве.