Представление должно продолжаться

Бывший трактир в Столешниковском переулке назывался теперь «красной столовой». Гардеробщика не было. На вешалках висели шинели, стремительно вошедшие в моду кожанки и какие-то вовсе диковинные одежды, как будто позаимствованные из театрального реквизита. Из бывшего «чистого» зала доносился и щекотал ноздри странный запах, не то мясной, не то рыбный. Валентин, обладавший весьма тонким обонянием и памятью на запахи, так и не смог его определить.

Уже на лестнице сообразил, что не знает фамилии Марыси по мужу.

– Могу ли я увидеть Марию Станиславовну?

Невысокий субтильный человек прикрыл крышкой кастрюлю, в которой что-то помешивал, отложил половник и удивленно сказал:

– Господи, а ведь я вас помню! Вы офицер, полковник, обедали с подругой Марыси Станиславовны, я делал для вас торт в виде мортиры, которая стреляла шампанским… Боже, это как будто было в другой вселенной…

– Да, вы правы, я полковник Рождественский, – Валентин щелкнул каблуками и наклонил голову. – Желаете донести немедленно или сначала все-таки ответите на мой вопрос?

Карие глаза повара неожиданно наполнились слезами.

Валентин схватил его за плечи:

– Что с ней?!

– Холера. Была, видимо, зараженная поставка… Мы старались, но водопровод не работал, а Мария Станиславовна всегда все сама пробует… Сначала она заболела, а потом и Никифор Вадимович заразился, муж ее…

– Она жива?

– В железнодорожный холерный барак их увезли… Я тут в столовой без продыху кружусь, отлучиться не могу ни на минуту, так что даже и не знаю, что вам сказать… Надеемся, конечно, на лучшее…

– Спасибо. Я немедленно отправляюсь туда.

– Товарищ… то есть господин Рождественский, вы уверены, что вам следует…?

– Мало в чем я нынче также уверен, – горько усмехнулся Валентин. – Прощайте… и… послушайте, а чем это у вас так пахнет?

– Нынче по столовскому ордеру выдали моржевятину. Вот, мы сварили с ней кашу. Непривычно, конечно, я этих моржей только на картинках видал, но товарищам, прикрепленным к столовой, вроде нравится…

– Боже мой, – сказал Валентин, развернулся на каблуках и вышел из кухни.

* * *

Ночь, ветер, стучит незакрытый ставень, колышется огонек в коптилке.

Сиделка с серым лицом:

– Вам тут нельзя. Уходите.

– Наверняка санитаров в холерном бараке не хватает. Я готов все делать.

– А вы умеете?

– Да, я сын врача, с детства поневоле присмотрелся.

Чуть мягче, с проблеском живой интонации:

– Кто у вас тут?

– Мать моего сына.

– Что ж, если не боитесь, приступайте. Главное – не пейте сырой воды и ничего не ешьте от больных. Тогда не заразитесь. Сейчас надо наколоть дров и скипятить воды. А потом упаковать и вынести тех, кто с вечера умер, во двор, в сарай.

«Все просто, – сквозь стиснутые зубы говорил себе полковник Рождественский. – Сухость и удобное положение тела в постели. Давать пить воду с наколотым льдом – в неограниченном количестве. Горячая ванна, когда судороги. Сестры впрыскивают камфару и делают физиологическое вливание…»

В коридоре, на полотняных носилках, под насквозь мокрым от выделений пальто лежит совершенно обнаженная больная. Голос как из бочки: «Санитар, найдите мне место и согрейте ноги. Я заплачу вам.»

Устроил на место умершей женщины, поближе к печке. Ноги свинцово синие, с зеленым оттенком, как болотистое озеро в грозу.

Кончились сухие простыни и лед. Разбудил сиделку. «Нету и нету. К утру вобче сменим».

Блестящие открытые зубы, провалившиеся глаза с черными кругами, коса, как мокрая веревка.

– Валентин Юрьевич, это вы?!! Что вы здесь делаете?! Уходите!

– Не уйду. Как фамилия твоего мужа? Я забыл спросить у повара. Найду его…

– Не найдешь. Никифор умер. Мне сиделка сказала. Я тоже умру.

– Нет! Я не позволю тебе!

– Уходи. Ты сумасшедший. Заразишься сам или тебя арестуют. Кто-нибудь из сестер или санитаров донесет…

– Это все неважно… Давай я тебя оботру…

– Уходи!

Когда начинаются судороги, больные холерой не кричат, но в глазах – ужас, губы сине-черные, рты разверзаются страшной рвотой. От горячей ванны судороги сразу заканчиваются, на лице – младенческое блаженство.

Горячей воды всегда не хватает.

Валентин колет и колет дрова, сдирая руки в кровавые мозоли.

Старшая сиделка приносит ему еду, он молча отводит ее руку.

– Валя, мне так жаль, что ты теперь запомнишь… все это…

– Не говори ерунды… Выпей… повернись… дай руку… ногу…

– Я должна тебе сказать… Валентин, мой сын…

– Я все знаю. Люша написала мне… Вот чашка… Сейчас я отойду, там няне надо помочь, потом вернусь…

– Валя, ты ведь приглядишь за ним, когда я…

– Не говори ерунды, тебе уже явно лучше… Я скоро приду.

Марыся умерла на следующий день в десять часов утра. Валентин держал ее за руку, но она уже его не узнавала. В одиннадцать тридцать в барак приехали чекисты, оповещенные бдительным санитаром. Сиделка вывела их в пыльный сад при бараке и уверенно показала направление, в котором скрылся контрреволюционер. Получасом раньше она проводила Валентина в направлении прямо противоположном и перекрестила его напоследок: у меня сын поручик, на Дон подался, и вестей нет…

– Храни вас Бог, – ответил ей Валентин.

* * *