Представление о двадцатом веке

Остаток вечера он не отрываясь смотрел, как объект его восхищения взмывает в воздух и парит под аэростатом в свете праздничных фейерверков, изображавших извержение вулкана Везувий, а раскаленные брызги лавы поджигают при этом королевскую монограмму. Когда двенадцатилетняя девочка раскачивалась под шаром — так высоко, что тело ее едва было различимо, но тем не менее хорошо были видны все трюки, особенно смертельно опасные сальто-мортале, кое-кто из публики заплакал от страха. Но только не Рамзес. Он в эти минуты был полон спокойствия, и это подтверждает мифы о том, что любовь настигает человека внезапно и что совершенная любовь презирает смерть. Ему даже хватило присутствия духа, чтобы незаметно ускользнуть до начала пантомимы, ставшей кульминацией праздника, когда все артисты облачились в самые невообразимые костюмы, да еще вымазали лица смесью какао, сажи и жира, чтобы стать похожими на представление датчан о южных европейцах, каковыми и они, датчане, на самом деле являются. И во всем этом сквозило смутное осознание того, что на манеже, да если уж на то пошло, и во всем этом повествовании, наши мечты никогда не предстают в своем чистом, первоначальном виде. Представление заканчивалось, артисты покидали цирк, и не в обшарпанных клоунских повозках, а будто паря на коврах-самолетах, в сопровождении служителей, разодетых как генералы Кромвеля, и вслед им несся восторженный хохот публики, с удовольствием наблюдавшей за тем, как изгоняется вся та бесовщина, что наполняла зал на протяжении представления.

Вдыхая стойкий запах одеколона, в одном из разборных деревянных вагончиков, окружавших шатер, Рамзес поджидал цирковую девственницу — угнездившись среди искусственных цветов, дырявых трико и множества других вещей, которых он не замечал, потому что его сердце уже воспарило вместе с шаром. Когда девушка открыла дверь, Рамзес увидел, что свет рампы совершенно исказил пропорции ее тела. Она оказалась очень маленького роста и крепкого телосложения.

— Я должен стать первым и последним мужчиной в твоей жизни, — сказал он, не понимая, как это он вдруг так красиво заговорил.

Девушка бесстрашно посмотрела на него и тихо рассмеялась оттого, что столкнулась с такой наивностью.

— Слишком поздно быть первым, — сказала она. — И слишком рано последним.

— Тебе же всего двенадцать, — заметил Рамзес.

Девушка задумчиво разглядывала его.

— Мне тридцать, — сообщила она.

Тут она отклонилась назад, тело ее стало мягким, как каучук, голова появилась между ног, во рту вдруг оказалась зажженная сигара, а в руке, два раза обвернутой вокруг шеи, — бокал с вином.

— Ты мужчина, — спросила она, — или бабочка?

Рамзес встал, мгновенно стряхнул с себя нахлынувшее головокружение, свое одиночество, задумчивость и запах опилок, наклонился и поцеловал девушку в губы. Когда она распрямилась и положила свои мускулистые руки ему на плечи и когда они упали на кровать под балдахином, узор которого напоминал купол циркового шатра, он подумал, что это, наверное, единственное в жизни, что невозможно украсть.

Трое суток провели они за закрытыми ставнями, и когда на третий день открыли дверь, то увидели, что вагончик их стоит в одиночестве на холме, откуда открывается вид на большой лес, из-за которого встает солнце. На этом холме — чувствуя нашу и отчасти свою собственную тоску по дикой природе, которая сейчас раскинулась перед ними, Рамзес попытался расспросить Цирковую Принцессу о ее жизни, но она ничего ему не рассказала — ни тогда, ни позднее. Однако не было сомнений, что и она в пении жаворонка и шуршании колосьев на ветру боялась услышать, как за ней захлопывается дверь, и даже на расстоянии опасалась лесных опушек, потому что они похожи на стены, и уже в тот день Рамзес понял, что она станет в его жизни замком, к которому не удастся подобрать ключ, и дальше они отправились странствовать вместе, хотя он так никогда и не узнал ее имени.