Представление о двадцатом веке

Рамзесу так никогда и не удалось понять своих сыновей. Он пробовал обучить их своему ремеслу, но они не проявляли никакого интереса к замкам, крючкам и отмычкам, он без всякого результата пытался научить их двигаться так же беззвучно, как и он, после чего начинал относиться к ним, как ко всем остальным людям: со сдержанной настороженностью. И если мы станем укорять его в этом, то отойдем от истины, ведь наш взгляд будет замутнен сентиментальными представлениями о том, что родители должны любить своих детей, и тогда мы не сможем составить себе представления о Рамзесе, ведь в его натуре — хотя он был человек вдумчивый — напрочь отсутствовала сентиментальность. Поэтому не стоит упрекать его в том, что много лет спустя, вновь встретившись со своим старшим сыном, Рамзес не признался ему и на самом деле даже и не понял, что это его сын, пока Принцесса не сказала ему об этом. Случилось это в Рудкёпинге, где Рамзес позднее залезет в дом семьи Теандер Рабов и где пересекаются многие из тех судеб, истории которых мы здесь рассказываем, что некоторым образом подтверждает неотделимость порядка и хаоса в окружающем нас мире. Осознание этого мелькнуло в глазах человека, который оказался его сыном, и при этом в нем обнаружилось ужасающее сходство с его отцом, Цезарем Йенсеном. Все сыновья (и дочь) Рамзеса уже давным-давно старательно стерли следы своего прошлого, сменили имена, придумали себе несколько поколений законопослушных предков, и рано или поздно всем им удалось разбогатеть или, во всяком случае, стать людьми известными, и при этом никто, кроме нас с вами, не знал, что на самом деле они дети Принцессы и Рамзеса. Юноша на площади в Рудкёпинге, выступавший перед толпой стоя на телеге, называл себя Пио, и хотя он, по мнению Принцессы, всего лишь несколько лет назад лежал в пеленках, но вот теперь стоит и пропагандирует социалистические идеи — как понял Рамзес под конец его выступления.

Все время этой пламенной речи Рамзес был так занят опустошением карманов присутствующих, что особенно не вслушивался в слова сына о том, «что хватит уже ставить заплатки на старую одежду», и «вот почему я и обращаюсь сейчас к публике, колеблющейся, словно тростник на ветру». Между тем у собравшихся незаметно испарялись из карманов часы, портсигары и карманные фляжки. Стоящий на телеге человек описывал нелегкий путь, который необходимо пройти и который в начале будет усеян терниями и чертополохом, а вовсе не розами, но очень скоро продвигаться вперед станет легче, потому что отовсюду, по словам Пио, мы уже слышим пробуждающиеся массы — словно глухой рокот моря перед бурей.

Что-то в этом потоке речи трогает сердце Рамзеса, он вспоминает когда-то услышанные им в молодости звуки фортепьяно, и не уходит, даже когда начинает накрапывать дождь, — чтобы дослушать до конца, как его сын взывает к толпе батраков, торговцев и репортеров из «Ведомостей», а также к Кристоферу Людвигу — тогда еще маленькому мальчику, который, одетый во взрослый костюм, сидя в своем кабинете с открытыми окнами, слушает, что чаша терпения рабочих переполнилась и что богатые не могут больше заявлять, как при французском дворе: «После нас хоть потоп». «Пора покончить с религией и с беспочвенными фантазиями, — восклицает Пио. — Реальность стучится в двери нашего общества». Двери эти Рамзес обычно открывал при помощи отмычки, но тем не менее речь его растрогала, и пока его отпрыск поверх голов собравшихся кричал сквозь дождь о том, что рабочий — дитя природы и ее отважный сын, Рамзес раскладывал украденные расчески, цепочки и ножи обратно по карманам их владельцев.

После того как дождь прекращается, а конная полиция рассеивает толпу и надевает наручники на его сына, Рамзес задумчиво и неохотно покидает площадь. В голове у него крутится много разных мыслей: очевидно, что сын захвачен какими-то идеями, и с его точки зрения все это похоже на религиозный фанатизм, ведь говорит он точь-в-точь как какой-нибудь сторонник движения за религиозное возрождение. Истинный смысл его речей или хотя бы какой-то их части остается вне понимания Рамзеса. Его собственная жизнь и его недоверчивость не дают ему увидеть все те несчастья, из-за которых его сыновья цепляются за свои грезы.

В каком-то смысле у всех детей Рамзеса сложился одинаковый взгляд на мир. Хотя в конце концов они оказались на разных ступенях общественной пирамиды, все они, раньше или позже, стали смотреть на мир как на воск, в котором можно и нужно оставить свой собственный отпечаток. Эта вера в свои силы возникла у них, потому что таково уж было их детство — они выросли в семье чрезвычайно хитрых, но довольствовавшихся малым воришек и с самого детства понимали, в чем сила и несчастье бездомной жизни. Им не дано было поверить в то, что существует что-то постоянное, и поэтому все они, каждый по-своему, всю жизнь будут стремиться привести в движение самую тяжеловесную и мире конструкцию, а именно, общество.