Представление о двадцатом веке

Адонис доставил своим родителям много неприятностей, поскольку обнаружил сострадание к человечеству, что проявилось, похоже, довольно рано. Еще в раннем детстве, сидя в люльке за спиной Принцессы, он мог зайтись в младенческом плаче, когда замечал, как отец уносит с собой отрез ткани или целую колбасу, прихваченные им у какого-нибудь крестьянина. Плач его собирал всех собак и вооруженных селян, каковых Рамзес всегда старательно избегал, но от которых теперь вынужден был спасаться, как в молодости, переходя вброд речки и заходя по пояс в воду, чтобы скрыть следы, пытаясь при этом понять, с чего вдруг появляются на свет такие невозможные дети и почему не получилось родить хотя бы одного сына, который пошел бы по его собственным, невидимым стопам, а вместо этого за ним гонятся овчарки и люди с охотничьими ружьями, и ему приходится торчать в воде так долго, что кончится это воспалением легких, которое продолжит мучить его и тогда, когда они вновь встретятся с цирковым лицедеем, отцом Принцессы.

Однажды на ярмарке они проходили мимо небольшого кукольного театра и куклы вдруг начали кричать что-то вслед Рамзесу, который впервые за три недели вышел на улицу. За позолоченным просцениумом они обнаружили постаревшего владельца цирка, жизнь которого теперь проходила в тени кукол. Голосом, охрипшим от всех непристойностей, которые ему довелось выкрикивать за свою долгую жизнь, он похвалил Рамзеса, что тот в хорошей форме, и растроганно поведал, что на другом конце страны Принцессу считают ведьмой. Перед тем как пристроив на спине свой складной театр, отправиться дальше, он дал младенцу имя Адонис, и в морщинах, прочерченных на его лице годами и въевшейся сажей, было столько достоинства, что Рамзес согласился на это имя, хотя оно и напомнило ему о Цезаре Йенсене. Он все-таки сделал попытку отговорить тестя и прокричал вслед удаляющемуся театру:

— Ни один полицейский не забудет такого имени!

Хозяин кукольного театра помахал шляпой и, не оборачиваясь, ответил:

— Это имя артиста. Ни одна женщина его не забудет!

С этими словами он удалился. А Рамзесу с Принцессой оставалось только ждать и надеяться, что, в общем-то, было нетрудно, ведь о таком послушном ребенке, как Адонис, можно было только мечтать. Двигался он бесшумно, совсем как Рамзес, обладал ловкостью Принцессы и еще удивительным талантом успокаивать все живое — заговаривал зубы коровам в поле, пока Рамзес их доил, а потом помогал отцу тащить домой молоко, так что у Рамзеса еще теплилась робкая надежда, которую он всячески поддерживал в своей душе, не давая Адонису каких-либо серьезных заданий. Однако той ночью в Рудкёпинге, на острове Лангелан, когда Рамзес решил забраться в дом семьи Теандер — с чего мы, собственно, и начали эту главу, — стало ясно, что Адонис не оправдал ожиданий. Потому что когда Рамзес, стоя в зале особняка Старой Дамы, перевел взгляд с мраморных бюстов на свой мешок, лежащий на полу, он обнаружил, что мешок стал плоским — таким плоским, что в нем не могло быть ничего, кроме пустоты, а рядом с мешком в лунном свете стоит Адонис. Сомневаться не приходилось: мальчик, его собственный сын, проник в дом вслед за отцом и прошел по комнатам еще бесшумнее, чем сам Рамзес, да-да, так тихо, что присутствие мальчика, казалось, приглушало естественные звуки ночного дома. Даже Катарина на время забылась сном, не снимая, правда, палец со спускового крючка.

Оказавшись в доме, Адонис вернул все взятые вещи на место. Ограбив собственного отца, он разложил по своим местам скатерти, кухонные щетки и обувь, в то время как его старик-отец созерцал статуи, которые были его ровесниками, и вспоминал свое прошлое, когда он кормил семью и кучу детей, которых было так много, что он не мог вспомнить, сколько именно. Все они без исключения предали его, став известными людьми с радикальными взглядами и упрямым желанием изменить мир, и предоставили их с Принцессой, ангелом его жизни, самим себе и хрупкой надежде, которая вот теперь, Бог знает в какой уже раз, не оправдалась — теперь, когда Адонис в очередной раз злоупотребил своими талантами и нанес отцу такой удар. Рамзес, который со времен своей ранней молодости никогда не раскрывал рот в чужом доме, и на сей раз молча наклонился к пустому мешку, лежащему в пятне лунного света. Молчание нарушил Адонис.

— Отец, эти вещи тебе не принадлежат, — произнес он.

Рамзес поднял руку, собираясь его ударить, но его вдруг остановила мысль о том, что существует высшая справедливость, — мысль, к которой он пришел за годы своей преступной жизни. Однако возмущение все-таки заставило его заговорить.

— Дрянной ты мальчишка, — сказал он с горечью. — Ты отказываешь родителям в праве на кусок хлеба; по-твоему, пусть лучше они будут голодать и сдохнут на улице?