Представление о двадцатом веке

Еще до того, как они окончательно потеряли надежду понять Адониса, своего последнего остававшегося с ними ребенка, Рамзес попытался, в нескольких больших столичных городах, обучить сына искусству опустошать карманы прохожих и воровать чемоданы на мрачных железнодорожных вокзалах. Все новое Адонис усваивал очень быстро, и Рамзес, пытаясь обнаружить в натуре сына хоть что-нибудь, пусть самую малость, свидетельствующую о том, что тот сможет стать преступником, успокаивал себя мыслью, что мальчик обладает способностями к своего рода духовному воровству, поскольку мгновенно запоминает иностранные слова, чужой грамматический строй и быстро завоевывает расположение незнакомых людей, стоит ему только обратить на них взор приветливых голубых глаз, которые временами становились почти зелеными. Эти его таланты вкупе с беспечностью делают его в наших глазах похожим на Аладдина, и так могли бы смотреть на него и родители, если бы не его честность, которая стала приобретать гротескные формы, когда Рамзес еще пытался побороть ее и заставить сына понять, что следует всегда быть начеку и смотреть на окружающий мир со скепсисом и недоверием. Подчиняясь Рамзесу, Адонис иногда шел навстречу его желаниям, как, например, когда однажды в Риме на площади перед собором Святого Петра бритвой разрезал карман сюртука прохожего и, подхватив выпавший из него пухлый кошелек, гордо и радостно смеялся, глядя на отца, который, затерявшись в толпе, наблюдал за сыном. Конечно же Рамзес чувствовал гордость, но радость его оказалась недолгой, потому что, когда они вернулись в свой пансион, оказалось, что добытого кошелька у Адониса нет. Там же, на площади, он вернул кошелек обратно владельцу. Пока его отец радовался, кивал и улыбался, Адонис — так ловко, что даже Рамзес ничего не заметил — свободной рукой разрезал второй карман своей жертвы, вложил туда кошелек, а потом зашил разрезы на обоих карманах, и все это на ходу — человек просто проходил мимо. После чего он подошел к довольному Рамзесу, которому на самом деле следовало быть довольным только тем, что сын хотя бы не оставил других следов, кроме двух швов, которые владелец сюртука с удивлением обнаружит несколько месяцев спустя. Адонис же пытался как-то нейтрализовать нанесенный ему в детстве ущерб, когда он, как и большинство из тех, чьи истории мы уже рассказывали, вынужден был разрываться между своей собственной натурой и сдержанной настойчивостью отца и матери.

Когда Адонису исполнилось девять лет, он познакомился со своим дедом, артистом-лицедеем. Встретились они в Турции, на одном из тех пестрых базаров, которые для Рамзеса были настоящим кошмаром, — где, казалось, все парит в пылевом мареве, и где при виде светлых локонов Адониса женщины начинали плакать от умиления, а торговцы наперебой угощали мальчика печеньем, подслащенным кровью и сахаром, лишь бы только посмотреть, как он жует, и торговля на это время замирала — всем хотелось посмотреть на божественного ребенка.

Именно в этот день Адонис покинул своих родителей. Посреди балдахинов, бурдюков и головок сухого сыра из облака пыли и гвалта возник человек, который то высмеивал публику, то заигрывал с ней на чужом и тем не менее понятном всем языке. Под восхищенные аплодисменты артист снял с себя лицо, и Адонис увидел, что это маска, а под ней — еще одна маска. С этого мгновения он больше не сомневался, что это и есть его дедушка, о котором он много слышал, но с которым никогда не встречался, если не считать тот день в раннем детстве, когда ему дали имя. Для Адониса самым важным оказалась не сама встреча с дедушкой. Самым важным было то, как маски действовали на публику. Все время этого бесцеремонного представления Адонис смотрел не на дедушку, а на зрителей, и тут он впервые увидел, как в затуманенных глазах женщин появляются слезы и как начинают вдруг дрожать руки у мужчин. Я хочу сказать, что именно тогда Адонис, которому в ту пору было совсем немного лет, в минуту озарения понял, что вся его жизнь будет связана с масками и с театральным действом, и если я говорю «в минуту озарения», то делаю это совершенно сознательно, именно так все и было, и это был единственный такой случай в жизни Адониса. В его жизни редко что-либо решалось в одно мгновение, обычно оказывалось так, что одно плавно перетекало в другое. Когда старик, сопровождаемый аплодисментами, исчез в толпе, Адонис последовал за ним. В маленьком красно-белом полосатом шатре он рассказал деду, кто он такой, а тот ответил ему на языке, который Адонису был незнаком, и несмотря на тишину и прохладу палатки, на лице артиста была такая гримаса, что Адонис подумал, а не завладела ли дедушкой одна из тех масок, которые тот всю жизнь беспрестанно снимал и надевал.