Представление о двадцатом веке

Звук его голоса разбудил Катарину, которая, решив, что это ее муж или свекровь или, скорее всего, они оба хотят застать ее врасплох, немедленно разрядила пистолет в сторону двери. Рамзес и Адонис бросились наутек. Рамзес пришел в такое волнение, что спотыкался о столы, стулья и табуреты, и, потеряв из виду сына, заметался в огромном доме, утратив отточенную годами способность ориентироваться в темноте как летучая мышь. Внезапно перед ним распахнулась дверь, и он оказался в объятиях начальника городской полиции, который гонялся за ним всю жизнь и который его тут же и арестовал, хотя ему, начальнику полиции, уже все уши прожужжали о том, что в ближайшее время король помилует Рамзеса и что преступник этот — человек редкостных душевных качеств.

Первые два месяца заключения Рамзес провел в полном молчании, как и во времена своей молодости. Потом его перевели в Копенгаген и поместили в одну камеру с Принцессой, которая сама явилась в тюрьму, чтобы быть рядом с мужем и чтобы продемонстрировать свое презрение властям. А те в свою очередь всячески пытались скрасить пребывание в тюрьме этой парочке знаменитых преступников и украшали их камеру, словно номер для новобрачных, опасаясь их могущественных покровителей, которые на самом деле были их сыновьями. Три раза в день узникам приносили еду из дорогого ресторана, к ним наведывались репортеры, священники и юристы, что Рамзесу было сильно не по душе.

В этой роскошной камере некоторое время спустя их стали навещать и их дети. Даже Рамзес не мог не признать, что дела у них шли хорошо. Они стали математиками, врачами, юристами, проповедниками Судного дня, изобретателями и постарались забыть свое детство, поддерживая шаткие устои современного общества и одаривая его своими представлениями о добре и зле, гениальными открытиями или новыми законами, которые Рамзес никогда не уважал и не понимал. Ему так и не удалось понять, каким образом и на каком основании им удалось добиться для него помилования, да и вообще Рамзесу казались совершенно незнакомыми эти рослые, самоуверенные мужчины в костюмах, выдававших в них людей, облеченных властью, со всеми полагающимися атрибутами. Он признавал их своими сыновьями лишь потому, что так утверждала Принцесса, а она ни разу за всю их совместную жизнь не ошиблась. Один за другим появлялись они в камере, ожидая услышать от Рамзеса хоть слово благодарности за услугу, о которой он их никогда не просил. С огромным удивлением смотрел он на этих облаченных во фраки важных господ, у которых от регулярных посещений министерств и судов выработался короткий, чеканный и размеренный шаг, и на единственную дочь, которая унаследовала мужество Принцессы и ее потребность возмущать общественное мнение, к тому же она, как и ее братья, стремилась изменить мир, направив свою энергию на положение женщины в обществе. Об этом она с гордостью рассказывала Рамзесу, а он при этом лишь качал головой, размышляя, уж не тронулся ли он умом. Он отказывался понять, что сидящая перед ним женщина, одетая в несуразный балахон, работает экспертом-консультантом по вопросам земледелия, к тому же еще торгует лошадьми, состоит в клубе верховой езды и, мало того, курит сигары — и не только здесь, в тюремной камере, сидя перед родителями, но и прямо на улице, бросая вызов общественному порядку.

Рамзес постарался совершенно замкнуться, спрятаться от окружающего мира (если только это вообще возможно, ведь он и так всегда держался особняком от всех). Он запретил Принцессе читать вслух газеты, которые приносили им в камеру, пока они ждали помилования. Газеты же наперебой рассказывали их историю, сопровождая рассказы иллюстрациями, представлявшими их в каком-то искаженном, мифологическом свете, в королевских одеждах легендарных времен Рагнара Лодброга[20] на фоне окутанных дымкой гор и синеющих фьордов. Перед всеми этими многочисленными посетителями Рамзес лишь раз открыл рот. Это случилось, когда он узнал старшего из своих сыновей, Мельдаля — на тот момент уже придворного архитектора и кавалера ордена Даннеброг. Это он в свое время построил ту уединенную виллу, где был зачат Адонис, и ему удалось сочинить себе такое безупречное прошлое, что никто уже не мог представить себе, что он сын Рамзеса и Принцессы. Рамзес заметил крест ордена Даннеброг на лацкане его сюртука, и ему почудилось, что в глазах сына промелькнули отражения тех вилл, церквей, сумасшедших домов, тюрем и дворцов, которые тот спроектировал и строительством которых руководил. Во всех них с помощью гранита, черепицы, песчаника и штукатурки Мельдаль попытался как-то выразить желание забыть свое детство, представшее теперь перед ним в образе отца, заключенного в им же построенную тюрьму, фасад которой он решил в стиле альпийского шале. Рамзес с негодованием отвернулся, а архитектор беспомощно развел руками, не понимая, что происходит.

— Ты построил стены, — без всякого выражения произнес Рамзес.