Предварительная могила

Смотритель тупо смотрит на газеты.

– Письмо где?

– Воо… – Колычев наклоняется, вынимает вложенное между листами газеты письмо, подает его смотрителю и ближе подкладывает принесенные листки.

Конверт маленький, узкий и пахнет духами, почерк незнаком. Смотритель вертит конверт в руках, потом откладывает его в сторону и крепко нажимает на него локтем.

– Это подписать? – тычет он в листки.

– Так точно.

– Что это?

– Требовательные ведомости, Егор Романыч…

Смотритель и сам видит, что это требовательные ведомости на довольствие и жалованье штату маяка. Одну за другой он их подписывает и подает.

– Ведь, кажется, все, Колычев? – тоскливо спрашивает он, видя, что Колычев и с листками в руках мнется и не уходит.

– Потребуется вам, Егор Романыч, чего-с привезти?.. мы заказываем кто табаку, кто другого-прочего…

– У меня есть все. Иди, Колычев, иди…

По уходе Колычева смотритель крепко сжимает пальцами ручки кресла и в таком положении с минуту покачивается всем корпусом с закрытыми глазами. Вздрагивает, отчаянно мотает головой, как бы отбрасывая тягостные мысли. Берет письмо и разрывает конверт.

В письме только три фразы: "Как ваше драгоценное здоровье? Надеюсь, поправляетесь с каждым днем? Может быть – намерены ответить?" (Подпись. Адрес.)

Писала жена строителя, верная своему обещанию. Но игра с ее стороны настолько жестока, что смотритель не может передохнуть и судорожно глотает воздух, не отрываясь от колючих, крохотных строк.

– Какая б…ь! Господи, какая б…ь!! – грубо вырывается у него. Голова его опускается на руки.

Пошатываясь, встает. Делает по кабинету круг… второй… третий…

Круги по кабинету убыстряются. Смотритель ищет прохладного, металлического, стеклянного – к чему бы можно было прикоснуться пылающей щекою. В груди и горле – разрывающее удушье, которое всегда бывало предвестником кровотечения…

6.

Перед смотрителем, опустив голову, стоял Петр:

– Дорогой барин… Георгий Романыч, – восклицал Петр с виноватым видом. – Видит бог, верой правдой служил вашей милости. Угождал, как мог. По гроб своей жизни располагал быть при вас… Уж замаялся я, барин, очень. Силы моей нету терпеть жизнь такую…

– Какую? – перебивает смотритель, не поднимая глаз. Смотритель сидит в кресле – перед топящейся печкой, в совершенной неподвижности смотрит на огненные языки, лижущие дрова. Языков много. Они сливаются в буйное пламя. Пламя стремительно уносится в печную трубу. В трубе гудит. За окнами рвет ноябрьский норд-ост.

Смотритель повторяет:

– Какую?

Петр путанно объясняет. По его словам выходит, что летом на маяке точно на даче, а вот осенью – невозможно из-за ветра…

– Всю душу повысвистело, – говорит Петр.

Смотритель поднимает на него глаза. Петр кланяется.

– Не держу тебя, Петр.

– Виноват-с, барин.

И опять кланяется Петр.

– Не держу тебя, Петр, – качает головой смотритель.

Через полчаса после отъезда Петра смотритель идет в оставленную Петром комнату. Темно. В руках у смотрителя лампа. На пороге Петровой комнаты смотритель останавливается, высоко поднимает лампу и смотрит в глубину, не переступая порога. Голо, пусто, но еще пахнет человеком.

Смотритель возвращается, смотрит на висящее над письменным столом расписание и придвигает кресло – поудобнее.

Ровно в семь вечера он кончает свои занятия и идет в казарму. В руках у него две-три книжки для замены прочтенных. До девяти он проведет время с обитателями казармы в беседе, расскажет сегодня о составе морской воды. Эти беседы ведутся по особой программе, выработанной им уже после того, как Лукерьин Степка и единственный неграмотный из мужчин на маяке, Лямзин – были обучены грамоте. Лукерья наотрез отказалась учиться, и, после долгих уговоров, он оставил ее в покое.

В девять смотритель уходит из казармы. День его кончен. Он ложится спать.

А в казарме после ухода смотрителя лица всех принимают другое выражение. Садятся ужинать. После ужина Лямзин кричит на всю комнату:

– Ну, садитеся, братцы. Сегодня мой черед рассказывать.

В казарме после ужина не спят еще долго: сначала рассказывают разные истории, потом играют в карты. Рассказывают все по очереди, за исключением Лукерьи. Сегодня очередь Лямзина. У Лямзина есть целый цикл рассказов про какого-то необыкновенного мужика из одного уезда с Лямзиным.

– Про Агафона. Слушайте, – возглашает Лямзин.

Все группируются около койки Колычева. Колычев сидит, поджав под себя ноги, похожий на Будду. На коленях у Будды дырявый сапог, а рядом – дратва, шило, кусочки кожи…

Рассказ Лямзина про необыкновенного мужика Агафона.

"В ту пору мы, всей деревней, работали у Андрея, у богача, тринадцать человек нас работало, – начал Лямзин. – Вот раз и приходит он самый Агафон-мужик, в присутствии хозяина Андрея приходит и говорит:

– Вот вопрос: знаете ль вы, черти, што седни быть должно?

А сам Агафон необыкновенный. Брови у него росли кустистые, а тут вдруг постриг их начисто. Глаза так и шныряют штопором во всех. В роде ополоумел человек. У кого мороз под рубахой. Ну а я, как вы сами, братцы, знаете (рассказчик засмеялся), был в те поры помолодее. Я и говорю Агафону, смеючись: