Предвестники конца: Развеивая золу

Первым порывом после того дня в Утгарде было дикое желание разнести весь Асгард в щепки, однако Гулльвейг сдержала меня, заверив, что это глупо и опрометчиво. Рассудок шептал, что ван была права: я — один, а их, ослеплённых ложью и доверчивых барашков, слишком много, чтобы справиться. Нет, здесь нужна была только хитрость и сторонники. Много сторонников. Вот только где их искать — пока что загадка.

Тогда я начал тренироваться в иллюзиях и магии ещё сильнее, чем прежде. Благодаря Бюлейсту появился доступ в чертог Утгарда, который мы с ним исследовали вдоль и поперёк. Гулльвейг часто порывалась ходить вместе с нами, однако брат противился, говоря, что эти места священны для ётунов, а потому не следовало приводить «предателей». Поэтому упросил вана не надоедать и позже потом передавал ей всё, что считал нужным и полезным. Гулльвейг возмущалась, говоря, что я не смогу оценить всего и обязательно пропущу важное среди всех развалин, однако умолкала, стоило напомнить о всех её секретах, в том числе имя таинственного наставника. Тогда ван замолкала, а после припадала к губам, утягивая в объятия страсти, в которой мы сгорали дотла. Нам не хватало воздуха, магия соединялась воедино и изводила своей мощью, норовя взорваться от вихря чувств, но мне и ей всегда было мало. Её тёмный сейд пульсировал под моими руками, обволакивал и забирал все силы, а она тлела от одного моего касания, снова и снова обжигаясь об огонь.

О своей истинной стихии я решил узнать у Бюлейста, которого так и не решился называть братом — слишком сложно. Тем не менее он всегда встречал меня улыбкой и с радостью отвечал на все вопросы.

— Мама была ваном природы, — рассказывал он, бродя со мной по развалинам чертога Утгарда, что скрипели под моими шагами. — Железный лес от её магии расцвёл и буквально дышал жизнью, хотя раньше там была непроглядная пустошь и тишина. Отец был великаном, а они лишены сейда, как ты знаешь.

— Я слышал, что некоторые из них способны обращаться в животных, — поделился я словами Гулльвейг.

Бюлейст пожал плечами:

— Ходили такие слухи, однако это уж слишком редкий дар, о котором только легенды и остались. У меня же дара никакого не было.

— Тогда откуда у меня дар?

— У некоторых полукровок встречались способности к сейду, — вспоминал он. — Думаю, твои иллюзии как раз отголосок смешения двух кровей.

— А огонь? — допытывался я. Должна же была быть причина, по которой мне достался этот дар.

Бюлейст ответил не сразу: иногда мне казалось, что его воспоминания постепенно блекли, поэтому он постоянно бродил по пепелищу и развалинам, освежая образы и ход событий.

— Отец как-то обмолвился, что его род происходил от ётунов Муспельхейма, правда, то было очень давно. Быть может, кровь нашей матери пробудила в тебе сейд, и в миг страшной нужды она родила могущественное дитя.

И пускай ответ выходил размытым, настаивать я не стал. Бюлейст любил вспоминать прошлое и с восторгом рассказывал о счастливых днях на том маленьком острове близ Железного леса. Оказалось, что брата нарекли в честь бури, что бушевала в день его рождения, и, как оказалось, ётуны всегда старались давать имена детям, связанные с природой, с которой все были неразлучны.

Со слов Бюлейста, мать часами могла сидеть подле животных, ухаживая за ними, или гуляла по полям, вдоль берега или даже уходила в горы, почитая мощь природы и её богатства. Она любила повторять, что каждое существо достойно существования, раз появилось на свет, и не стоит торопиться отнимать жизнь, если не можешь дать её в ответ. Отец разделял её взгляды только до обострения голода: тогда он уходил в лес, где просил прощения за пролитую кровь, и возвращался с мясом.

Однажды я не выдержал и упросил Бюлейста сводить меня к Железному лесу, что рос на самой границе меж Ётунхеймом и Мидгардом. Земли встретили туманами и полумраком, а под ногами лежало тонкое покрывало снега. Здесь не было слышно птиц и животных, а море словно замерло, забывая о волнах и прибое. Ветер чуть качал вершины елей, но навевал скорее тоску, чем дыхание жизни. Железный лес хоть и находился на окраине, однако ничем не отличался от Утгарда: мрачные развалины зияли дырами, напоминания об утраченном счастье.

— Как думаешь, Ётунхейм можно однажды вернуть к жизни? — размышлял я. Нет, я не проникся чувством родины, но видеть развалины было больно. Один вырвал целый кусок истории во имя собственной мести. Однако большинство было невиновато в его трагедии.

Бюлейст покачал головой:

— Не думаю. Мама была хранительницей корня, и она умерла, уничтожая и его. Ётунхейм умер вместе с ней — мёртвый мир, как и Хельхейм и Нифльхейм. Один из них окутан мраком и туманами, а второй льдом — там нет жизни, ничего. Поэтому призраки и гуляют по мирам, не зная покоя. Раньше они все обитали в Хельхейме, однако теперь за ними некому следить.

— А если однажды родится новый хранитель корня? Тогда мир может ожить?

Бюлейст сомнительно протянул: