Предвестники Мельтиара

Амира подошла к скамье – едва различимая, темный силуэт в ночи. Я хотела успокоить ее, сказать, что все в порядке, я сижу здесь одна лишь потому, что не могу заснуть. Но Амира не спросила ни о чем – молча села рядом, коснулась моей руки. Ее чувства сейчас были тихими, ни огня битвы, ни льдистого страха. Лишь уверенность, ровная, как восходящий поток, и едва слышная грусть, отзывавшаяся в ударах сердца.

Мы сидели молча, держась за руки, глядя в ночь. Огни в доме гасли, и, когда свет остался лишь в одном окне, Амира повернулась ко мне и сказала:

– Все будет хорошо. Скоро мы все будем вместе.

Я кивнула. Мы поднялись со скамьи и пошли к дому.

37

Если бы не браслеты, не знаю, сколько бы я продержался в седле.

Мы скакали по дороге, петляющей среди полей: колосья, ждущие жатвы, сменялись выжженной равниной. Вдалеке мелькали уцелевшие изгороди и обгорелые стены, то тут, то там еще клубился дым. Один раз мы остановились, увидев тела на дороге, но магия исцеления была уже бессильна. «Не смотри», – велел я Ниме, и она послушалась, ждала с закрытыми глазами. Кровь и сажа, застывшие лица мертвых, сломанное ружье в пыли. Я снова забрался в седло, подхватывал песню теней. Голос Нимы звучал рядом, теплый, как осеннее солнце над головой.

«Тебе не обязательно петь, – сказал мне Тин утром, перед тем как мы отправились в путь. – Я спрячу нас».

Но зачем мне жить, если я не буду петь?

И я пел – тени струились над дорогой, окутывали нас. Но с каждым часом мой голос слабел: едва слышный шелест и горький дым проникали в дыхание, першили в горле. Не-волшебство Тина душило меня, пыталось сжечь изнутри.

Кровь горела, боль расползалась от зажившей раны, зрение помутилось – я уже не видел ни дороги, ни полей, лишь мутные полосы и вспышки света. Но браслеты держали меня, делали почти невесомым, не давали соскользнуть с коня.

А потом я услышал песню, хранящую в себе тысячу напевов, неумолчную и неповторимую – шум волн, голос прибоя. Я засмеялся и закрыл глаза.

Соленый ветер касался кожи, блуждал в волосах, пытался охладить мой жар и вернуть ясность мыслям. Мне хотелось скорее добраться до моря, войти в него, нырнуть с головой. Оно смоет с меня усталость, я буду знать, что делать дальше.

Я не заметил, как мы остановились. Сила Тина затихла – или просто я не слышал ее за натиском морского ветра, – а песня Нимы смолкла.

– О нет, – сказала Аник. Я едва узнал ее голос, таким он был безжизненным и тусклым. – Неужели зря…

Я снова мог видеть. Дорога обрывалась, тонула в песке. Волны разбивались о берег, текли вперед, стремясь поглотить дюны, и откатывались, оставляя лишь белую пену. Рокот моря был тяжелым, осенним, гребни волн белели до самого горизонта.

Я родился возле моря. И потом мы приезжали сюда с учителем и Нимой, и я собирал ракушки, принесенные прибоем. Я оставил их в доме учителя, когда ушел из Рощи. Должно быть, они и теперь там.

Но Рощи больше нет.

– Весь старый порт… – тихо проговорил кто-то.

Я понял, на что все смотрят.

К востоку, справа от нас, виднелась королевская дорога – широкая и ровная, она спускалась к самой воде. Туда, где у людного причала всегда стояли корабли, где море всегда было пестрым от цветных парусов, а небо – от развевающихся флагов.

Я не видел ни одного корабля, ни одной лодки, лишь каменные опоры и полуразрушенную пристань.

– Нам не на чем уплыть, – проговорила Аник. Ее голос был все еще бесцветным, но твердым. – Мы должны вернуться и сражаться. Это все, что мы можем сделать.

Ветер бил в лицо, холодный и ясный, как ветер моих снов. Мне казалось, стоит прислушаться, и он заговорит со мной.

Я знал, что делать.

Я спрыгнул на землю, сошел с дороги, повернулся на запад. Ноги увязали в песке, осколки ракушек царапали кожу. Но я был прав, он все еще ждал меня – корабль, который я помнил с детства.

– Мы тут играли, – тихо сказала Нима у меня за спиной. Шла за мной, а я не заметил.

Я кивнул.

Он лежал накренившись, наполовину погребенный в песке. В бортах зияли пробоины, рея торчала, будто сломанная кость.

– Я верну его к жизни, – сказал я. Слова звучали как клятва. – Мы уплывем на нем.

Я пел еле слышно, замолкал, начинал снова, пытался влить волшебство в остов корабля. Мои ладони скользили по трухлявым планкам – древесина пахла плесенью и сырым песком, но не рассыпалась от прикосновений. Как ему удалось пролежать столько лет здесь, у самой кромки прилива?

Песня сопротивлялась, не желала становиться кровью корабля. Когда я строил лодку, все было по-другому: мелодия полета проникала в звенящее, свежее дерево бортов, наполняла планку за планкой, дрожала, рвалась в небо. Я пел тогда не останавливаясь, много часов, а когда силы уходили и мерк свет – вспоминал всех, кто учил меня, и мог петь снова.

Мне неоткуда черпать силу теперь, только из своего сердца.

– Эли?

Я уронил руки и обернулся.

Лаэнар стоял у меня за спиной – я не заметил, как он подошел. Ветер трепал его волосы, слишком длинные, слишком черные. Он смотрел на меня так встревоженно и долго, что на миг я решил, что мои раны открылись и одежда в крови. Но со мной все было в порядке.