Прекрасная тьма

Я видел, как ноги Лены начали подгибаться под тяжестью этого утра — потери, бури, даже последнего исчезновения в воздухе. К тому моменту, когда я добрался до неё и просунул под неё руки, она потеряла сознание. Я отнёс её вниз по отлогому склону холма, подальше от Мэйкона и кладбища.

Лена проспала на моей кровати, сворачиваясь время от времени калачиком, целые сутки. Несколько веточек запуталось у неё в волосах, а лицо всё ещё было покрыто пятнышками грязи, но она не хотела возвращаться домой в Равенвуд, да никто и не просил её об этом. Я дал Лене свою поношенную, самую тёплую олимпийку и завернул в наше толстенное лоскутное одеяло, но она так и не перестала дрожать, даже во сне. Страшила лежал у Лены в ногах, и периодически в дверях появлялась Амма. Я сидел у окна в кресле, в которое никогда прежде не садился, и смотрел в небо. Я не мог открыть окно, потому что буря все еще не утихла.

Пока Лена спала, её пальцы разжались. В них была крохотная птичка, сделанная из серебра, воробушек. Подарок незнакомца на похоронах Мэйкона. Только я попытался забрать его из Лениной руки, как её пальцы сразу же сжались вокруг него.

Два месяца спустя при виде этой птички я все еще слышал звук разрывающегося неба.

Глава вторая Семнадцатое апреля. Сожженные вафли

Четыре яйца, четыре куска бекона, корзинка с печеньем домашнего приготовления (что по стандартам Аммы означало, что ложка ни разу не касалась теста), три вида варенья и большой кусок хлеба, намазанный мёдом. И судя по запаху, долетавшему с кухонного стола, замешанное на пахте тесто, разделённое на квадратные кусочки, в старой вафельнице превращалось в хрустящие вафли. Последние два месяца Амма готовила день и ночь. Кухонный стол был заставлен тарелками из жаростойкого стекла — сырная стружка, запеканка из зелёной фасоли, жареная курица и, конечно же, салат с вишней Бинг, который в действительности был модным названием для желе с застывшими в нём вишнями, ананасами и кока-колой. За ними можно было различить кокосовый кекс, рулеты с апельсинами и нечто, напоминавшее хлебный пудинг с бурбоном, но я знал, что это далеко не всё. С тех пор как умер Мэйкон и уехал мой отец, Амма продолжала готовить и печь, и укладывать наготовленное в штабеля, будто бы могла подвергнуть кулинарной обработке свою собственную тоску. Но мы оба знали, что не могла.

Такого темного настроя не было у Аммы со времени смерти моей мамы. Она знала Мэйкона Равенвуда на целую жизнь дольше, чем я, даже дольше, чем Лена. И неважно, насколько необычными или непредсказуемыми были их отношения, для них обоих они что-то значили. Они были друзьями, хотя я был уверен, что ни один из них не признался бы в этом. Но я знал правду. Вся она была написана на лице Аммы и штабелями разложена по нашей кухне.

— Звонил доктор Саммерс.

Психиатр моего отца. Амма не отрывала глаз от вафельницы, а я не стал обращать внимания на то, что в действительности вовсе нет надобности не сводить глаз с вафельницы, чтобы готовить вафли.

— Что он сказал? — я изучал спину Аммы со своего места за старым дубовым столом, завязки её передника были завязаны ровно посередине. Я вспомнил, сколько же раз пытался подкрасться к ней и развязать эти завязки. Аммы была столь невысокого роста, что они свисали почти так же низко, как и сам передник, и я раздумывал об этом, как можно дольше, только бы не думать об отце.

— Он считает, что твой папа скоро будет готов вернуться домой.

Я взял свой пустой стакан и посмотрел сквозь него — вещи выглядели такими искажёнными, какими они и были на самом деле. Мой отец находился в Синих Горизонтах, в округе Колумбия, уже два месяца. После того, как Амма узнала о несуществующей книге, которую он якобы писал весь год, и после «инцидента», так она называла эпизод, когда отец едва не спрыгнул с балкона, она позвонила моей тёте Кэролайн. А тётя в тот же самый день отвезла его в Синие Горизонты — она называла это спа. В такого рода спа вы отправляете своих сумасшедших родственников, если они нуждаются, как говорят жители Гатлина, в «индивидуальном подходе» или в том, что все за пределами Юга назвали бы лечением.

— Супер.

Супер. Я не мог представить, как мой отец возвращается домой в Гатлин, слоняясь по городу в своей пижаме с утками. Здесь уже и так было достаточно безумия между Аммой и мной, вклинившимся между запеканками, замешанными на скорби, которые мне предстояло отвезти в Первую Методистскую церковь к ужину, что я и делал почти каждый вечер. Я не был специалистом по чувствам, но все чувства Аммы были замешаны в тесто, и она не собиралась ими делиться. Она предпочитала делиться пирогами.