Прекрасное и истина

[Речь здесь в первую очередь идет, вероятно, о пиктографических – иероглифических – алфавитных знаках, обозначающих различные звуки. Однако в качестве подтверждающего высказанную мысль примера можно также вспомнить о хейрономии – древнем способе управления хором, в рамках которого использовались движения рук, пальцев, головы и мимика, что подменяло в том числе и отсутствовавшую в те времена возможность записи звуков. Хейроном показывал исполнителям не только темп, но и ритм, метр и даже направление движения мелодии. Постепенно, в связи с возникновением различных способов фиксации музыкального текста, передача последнего посредством движений полностью уступила место чтению текста, записанного специальными знаками (невмами), а затем – преимущественно нотами. Тем не менее современный дирижер, руководящий оркестром или хором, безусловно использует те или иные приемы, бывшие некогда в арсенале хейронома.]

Однако в своем стремлении выразить наиболее живые и глубокие чувства с красноречием и поэзией не прекращали соперничать иной язык и соответствующая ему письменность (écriture) – величественное здание, скульптура, рисунок. Во всех языковых формах, но особенно в абстрактной или фонетической, собственной функцией языка является постоянное стремление к объединению – даже вопреки воле самого мыслителя – чувства с идеей и прошлого с настоящим. В подобном подчинении мыслей чувствам, чудесным образом освещающем как первые, так и вторые, обнаруживаются красота выражения и одновременно – его достоинство. Тот, кто изрекает только одни идеи, не изрекает даже идей. Ничто в большей степени не способно пробудить нашу благодарность по отношению к прошлому. Мысль, лишенная поэзии, действительно оказывается вне каких-либо норм, она анархична и бесчеловечна. Именно поэтому мудрец не должен недооценивать повседневную культуру лучших поэтов; так чувство цивилизуется, а еще лучше сказать – гуманизируется; мысль же в своих наиболее выдающихся проявлениях обнаруживает те формы, которые приводят ее к истинному предназначению. Было бы даже правильно сказать, что слава, сопутствующая великим произведениям, благодаря некоему соперничеству в восхищении ими помогает нам предпринять особое усилие, которое направлено против нас самих, имеет своей целью очищение и без которого мысль осталась бы абстрактной, а чувство – судорожным. На этом основании мы замечаем, чем окультуренный (cultivé) ум отличается от всего лишь образованного (instruit) ума. Тем самым культура и культ сближаются друг с другом. Ибо, в соответствии с одним глубоким замечанием мэтра, звучащая речь имеет то преимущество перед языком жеста, что она в той же мере адресуется и к тому, кто говорит; и благодаря именно такой выразительности наши собственные чувства и наши собственные мысли предстают перед нами. Первый же проблеск сознания, еще одно богатое смыслом слово не отделимы от подобной беседы с самим собой. Однако мы также замечаем, что такого рода продуманная (réfléchie) мысль была всегда естественным образом регулируема самими формами обыденного языка; еще лучше, когда собственную мысль мы ищем в заранее выработанных формулах, действующих подобно некоему правилу, что возвращает нас к человеческому порядку вещей. Таков смысл молитвы. Обычное же размышление о наилучших авторах есть позитивная по своему характеру молитва. И в данном случае, развиваясь, система стремится сохранять то, что уже содержится в ней.