Прекрасное и истина

Он создал передо мной образ самого Бетховена, импровизирующего за клавиром. Это был лик глухого и слепого человека. В подобном человеческом облике всякое стремление понравиться или взволновать оказалось сведенным на нет. При этом рождалась поэма, подчиняющаяся одному только закону – отвечать самой себе, продолжать самоё себя и заканчиваться в соответствии с собственным внутренним законом, не обращая внимания ни на какие внешние потрясения. Так импровизировал Властелин Времени, предлагая сперва самому себе с помощью своего рода начального оживления, роскошного и упорядоченного жестким ритмом, некий материал, а затем, развивая это богатство в полном соответствии с возникшими ожиданиями, воспроизводя и расставляя по местам все неустойчивые созвучия и приближаясь к триумфу сдержанного движения, в котором все паузы строго выдержаны, ритм изменен, звучность пребывает под контролем, время освобождено и покорено. Это разговор силы с самой собой. Знак есть отрицание знаков; таким образом, данная сила проявляется во всем – в самых драгоценных моментах и без какого-либо обмана. Вероятно, столь возвышенная тишина должна быть в каком-то смысле на мгновенье удержана посредством своего же окружения, взвешена и измерена, чтобы затем во взаимодействиях и изменениях, в послушных предметах и прозрачных мыслях можно было бы вновь обнаружить Время.

Опять метафоры, опять литература;

[Во французском языке под словом «литература» могут подразумеваться и пустословие, и неосновательная болтовня, что, вполне возможно, в какой-то степени имеется в виду и в данном случае. Ср.: «Et tout le reste est littérature» (Verlaine P. Art poétique) – «Все прочее – литература»[365].]

но, по крайней мере, все это совсем рядом с объектом и сведено к форме объекта с целью напомнить, что музыка – всего лишь музыка, что она замыкается на самой себе и что она самодостаточна. Это то, что в то же время озаряет и другие виды искусства, не менее искушаемые высокопарностью и лицемерием, но, возможно, менее быстро подвергаемые наказанию.

Шумы

В оркестре есть нечто более удивительное, чем человек с литаврами: это – персонаж с малым барабаном, заботам которого обычно бывают поручены еще и большой барабан, тарелки и монастырский колокол. Это человек, который постоянно томится ожиданием и никогда не ошибается.

[Тем самым автор намекает на то, что оркестровая партия музыканта, играющего на перечисленных (кстати сказать, далеко не полностью) ударных инструментах, с одной стороны, обычно изобилует длительными паузами (что и создает у зрителя – именно у зрителя, но не у слушателя, который все-таки преимущественно занят восприятием звучащей музыки, а не наблюдениями за действиями музыкантов на сцене – впечатление о скучающем «на своем рабочем месте» оркестранте), с другой же – дает повод для оценки его чаще всего довольно редких профессиональных действий как в высшей степени точных и выверенных. Однако на самом деле то же самое можно сказать про каждого исполнителя – участника любого музыкального ансамбля (естественно, только в том случае, если его исполнительский уровень не вызывает ни «художественных», ни технических нареканий): его действия должны быть безукоризненными в профессиональном отношении и, конечно, предельно точными по времени их совершения.]

Вы почти всегда обнаруживаете у него тот особый тип хорошего здоровья, который свойствен людям, обычно зевающим не раскрывая рта. Гиппократ объясняет, что благодаря этому вполне естественному, но таким образом сдерживаемому движению диафрагма оказывается оттесненной книзу, в то время как зевающий человек

[Точнее, зевающий с открытым ртом[366].]