Прекрасное и истина

[Изложенные в этом эссе соображения Алена заставляют вспомнить как отдельные эпизоды, так и весь знаменитый кинофильм «Репетиция оркестра» Ф. Феллини (созданный в 1978 г.).]

Соловей

Птичка – чудесной формы и лишенная каких бы то ни было украшений, с коричневой спинкой, серым брюшком, черными глазками, с немного обвислыми крыльями, – которую вы видите бегущей по песку аллеи с вытянутой вперед головкой, как это делают дрозды, и внезапно пускающуюся преследовать, перескакивая с ветки на ветку, элегантные предметы своей страсти, скромные и живые, как и она сама, – это и есть соловей. И в настоящее время и вообще в основном молчаливый, он тем не менее легко узнаваем благодаря своему голосу – сильному, прерывистому и немного хриплому. Его сопровождают воспоминания. Изо дня в день солнце поднимается до самой вершины неба, где пребывает и сейчас – неподвижное и колеблющееся. Несется жаркое, как из печи, дыхание лета, трава покрыта пылью, а листвы уже коснулась печать времени. День понемногу убывает; после праздника роз осталось едва ли несколько цветков. Фруктами наполнены корзины. От вершины и до самого низа дуба слышна болтовня недавно вылупившихся птенцов, которые разрабатывают свои крылья и ищут себе добычу. Думаешь об августовских ночах, наступающих уже гораздо быстрее. Вега, голубая звезда, забралась на самую верхушку неба; Арктур[369] же собирается спускаться ниже. Мы все меньше живем надеждами. Появляется соловей.

Редкими теплыми майскими ночами, после шумного дня, наполненного призывами иволг, дроздов и кукушек, низ леса охватывает тишина, а воздух вибрирует, подобно колоколу, от которого исходит затухающий гул. Но когда гулкий свод, покоящийся на своих черных опорах, наконец-то затихает, голос соловья, уподобившись смычку, прикасается к ночной чаше, заставляя ее всю звенеть.

[ «Ночная чаша» уподоблена здесь автором хрустальному бокалу высокого качества, который, как известно, если по его краю провести влажным пальцем, наполняется ровным мелодичным гулом, как бы «переливающимся» через его края и распространяющимся по всему помещению. «Заменяя» палец (используемый для извлечения звука) смычком, естественно ассоциирующимся со скрипкой, Ален придает создаваемому им образу еще большую поэтичность и музыкальность.]

Начиная от верхних веток и вплоть до корней, уходящих глубоко в лесную почву, все наполняется пением. Эта мощь не перестает удивлять; в нее невозможно поверить, она всегда превосходит наши ожидания. Можно было бы предположить, что нет ничего нежнее, чем флейта дрозда. А кто смог бы превзойти честолюбивую иволгу, забравшуюся на самую высокую ветку самого высокого дерева? Однако эти песни пока еще не представляют собой ничего особенного. Как второсортные красоты, нравящиеся лишь своим внешним видом: ведь высшая красота пребывает отнюдь не во внешности. А великий поэт – столь знакомый, столь непринужденный в своем прелюдировании – всегда удивляет тем возвышенным проявлением, которое никогда не возникает более чем на одно мгновенье и не оставляет после себя никаких следов. Так и весна – всегда высказывается лишь единожды; а даже если неоднократно, то это все равно лишь один раз. Ухо ничем не подготовлено и ни к чему не приучено. Это подобно тому, как всякий раз вызывает удивление собор, внезапно возникающий за уличным поворотом, – и всегда это происходит одинаковым образом; или, скорее, все это происходит неизвестно как, существуют же лишь нечто, не знающее усталости, и новое ощущение. Точно так же и соловьиное чудо – звучит, как стихи Вергилия. Красота никогда не может быть нам известна.

Эта способность петь вне самого себя и как бы ваять формы в окружающей тишине – я не понимал ее в достаточной мере, до тех пор пока не увязал прелюдирующие звуки флейты – неизвестно, откуда взявшиеся, неизвестно, где пребывающие, абсолютно воздушные – с невидимым певцом. Древние говорили, что Филомела