Прекрасное и истина

[Парафраза известной латинской пословицы «Vita brevis, ars longa», являющейся «элементом» первого афоризма древнегреческого врача Гиппократа (Ο βίος βραχύς, η τέχνη μακρή, ο καιρόςοξύς, η πείρα σφαλερή και η κρίσις χαλεπή) в латинском переводе, сделанном Сенекой: «Vita brevis, ars longa, occasion autempraeceps, experiential fallax, judicium difficile» – «Жизнь коротка, искусство обширно (или наука обширна, или искусство [наука] долговременно[-а]), случай шаток, опыт обманчив, суждение затруднительно». «Двухвариантный» перевод рассматриваемого высказывания («искусство – наука») обусловлен тем, что греческое слово «τέχνη», как и латинское «ars», имеет, как известно, различные значения: «искусство, наука, ремесло».]

И поскольку мы видим, что каждый горазд в соответствии со своими интересами и страстями сразу же изобретать теорию о природе человека: один – говоря, что «все мужчины ленивы», другой – что «все женщины глупы», а кто-то – что «все люди в большей или меньшей мере сумасшедшие», постольку необходимо вновь найти опору в мире людей и призвать в свидетели все человечество. В данном же случае именно прекрасное оказывается знаком истины. Это знак, который не может обмануть. Я осмелюсь предположить, что именно человеческое тело свидетельствует о сознании, всегда несколько колеблющемся в определении своей собственной причины, и укрепляет его. Ибо красота некоего стихотворения, драматической сцены или романа тотчас же властно погружает тело в состояние счастья, а это доказывает, что все функции на короткое время становятся едины, каковыми они и должны были бы быть. Именно таким образом заявляет о себе прекрасная музыка, не допуская при этом никаких сомнений; только прекрасная музыка не говорит ничего другого и почти лишает сознание каких-либо мыслей; изящные же искусства – если искусство письма оставить в стороне – конечно, формируют сознание, но не питают его.

[Еще пара довольно-таки спорных авторских тезисов.]

В то же время писатели вместо этого усмиряют свою страсть к высказываниям, обращенным к самим себе, что и является мыслью. Таким образом, прекрасная форма уберегает нас от изначального разрушения норм и специфических особенностей, осуществляемого ради превращения их – в зависимости от настроения – в разменную монету. Напротив, от наших беспомощных размышлений мы оказываемся приведенными к человеческому слову, которое берет силой факта[372].

Что мы делаем с человеческим фактом? Он тотчас же оказывается разодран в клочья благодаря нашей страсти к болтологии. Но прекрасное является тем человеческим фактом, который не допускает каких-либо изменений; тело в каком-то смысле обнаруживает его при помощи того подражательного отношения, о котором в достаточной степени предупреждает нас ощущение. Поэтому я никогда не выражал презрения к представителям иного поколения, говорившим цитатами. Все-таки это всегда было лучше того, что они сказали бы, выражаясь в собственной манере. Конечно, лучше размышлять и судить самостоятельно; однако возможно ли это без оказывающей сопротивление мысли? Монтень наглядно демонстрирует нам цену той манеры говорить, которая отличает тысячи восторженных почитателей,

[Ср.: «Я люблю и почитаю науку, равно как и тех, кто ею владеет. И когда наукой пользуются, как должно, это самое благородное и великое из достижений рода человеческого. Но в тех (а таких бесчисленное множество), для кого она – главный источник самодовольства и уверенности в собственном значении, чьи познания основаны лишь на хорошей памяти (sub aliena umbra latentes – скрывающиеся в чужой тени, лат.), кто все черпает только из книг, в тех, осмелюсь сказать, я ненавижу ученость даже несколько больше, чем полное невежество»[373].]