Прекрасны лица спящих

Л. В. нейтрально-механическим голосом продолжает давать рекомендации, предлагает, если будут сомнения, в самом деле заглянуть к участковому либо к окулисту, а Чупахину делается очевидным, что его начальнице хочется отсюда уйти. Что из последних сил «вытерпливает» она – «не разрешает себе».

– Это опасно? – интересуется, тормозя, сочувствующий блондин.

«Да он же... пьяный! – догадывается Чупахин. – Пьяный – и все дела».

Бесполезный, в сущности, разговор длится далее, выясняя попутно, что брюнетка заведует государственным – пока что! – универмагом, хулиганка-жена у нее продавцом, а блондин с недавнего времени осуществляет функции старшего экспедитора.

И кто ж это, действительно, что-то может сказать, если директор и старший экспедитор, сотрудники, товарищи по работе, попьют чайку в непроизводственных даже условиях?!

А эта «гадина» на прошлой неделе двери снаружи вымазала нитрокраской, сегодня – баллончик... Ну хорошо еще, у брюнетки реакция бешеная, моментально зажмуриться успела в тот момент, а то бы неизвестно еще, она же ведь и без глаз остаться могла!

– В милицию мы так и так обязаны сообщать, – угадывая взыскуемое в эту минуту, уведомляет Л. В. – Есть у вас дома валерьянка?

– Это... опасно? – возникает, давно не было, исчезавший куда-то экспедитор.

Инда давшую женскую слабину директрису коробит бездарность старшего экспедитора. Мог бы малость и расцветить немудреную роль. Постараться ради нее.

И они, брюнетка и доктор, переглядываются с одинаковым женско-материнским выраженьем прискорбия, а Чупахину чудится, что только теперь Л. В. жалко больную по-настоящему.

Спускаясь, он оглядывается на дверь. Цвета слоновой кости, пластиковая и роскошная, она действительно обезображена грубыми мазками зеленой военкоматской краски на уровне груди...

Маша Пыжикова сидела на больничном по уходу, РАФ Сукина проходил техосмотр, и Варвара Силовна, недолго думая, посадила Л. В. с Чупахиным на неудобный филиппычев УАЗ.

Узнав, в чем было дело, он высказывается неколебимо и однозначно:

– Не из баллончика надо было, а топором по башке – и всех делов! Мужчину у законной супруги сманивать... Это как?

Облезло-белые постаревшие пятиэтажки образуют голый, лишенный растительности двор. Вдоль подъездов – узкая, однополосная дорожка для пешеходов и машин, но и та там и сям заставлена легковушками, не желающими ночевать в гаражах и на автостоянках. Скрежеща переключателем скоростей и зубопротезами, Филиппыч еле-еле, по-черепашьи и с заездами на бордюр выбирается наконец к дому супротив директрисиного, от которого рукой подать до шоссе.

У крайнего по ходу подъезда стоит, скрестив руки на груди, молодая еще пышнокудрая бабенка в наброшенном на плечи пальто. В шаге от ее широко расставленных сапог – два туго набитых чемодана. С полным внешним самообладанием она следит, ведет глазами за покидающей «место происшествия» «скорой»! На ярко алеющих губах змеится проникшая в тайну ада ядовитая усмешечка.

– Вот это женщина! – говорит Филиппыч не очень, впрочем, уверенно. – Это ж... сила! Смерть плутократам!.. Владычица морская! Помпея!

* * *

Слишком большая ясность
затемняет суть дела.

В свободные от дежурств дни Чупахин писал «начальнице» неотправленные письма.

«Вы служите, Вы милосердствуете, – писал он, – разъясняете про резерв и выбор, не беспокоясь о едва ль не нулевом КПД этих усилий, – думаете о Царствии Божием, а остальное приложится Вам!– верно ли я разгадываю Ваш секрет? Хорошо. Прекрасно! Но что делать мне, если я не хочу никакой правильной жизни, а весь мой резерв, выбор и выход – Вы?» Удивлялся даже после себе.

Пробовал что-то такое выразить про «выбор сердца» в сокровенно-темной его, сердца, глубине. Цитировал Колодея: «Так что ж, солдат не виноват? Душа солдата виновата...», вспоминал, как, наскучив торчать в нервном отделении, отправился однажды бродить по другим; как ходил, бродил, не отличимый в больничной пижаме, и в каком-то, кажется – в гастроэнтерологии, торкнулся, спутав с туалетом, в маленькую, на две койки палату с завешенным наглухо окном.

Было время сончаса. Обратив белые, выражающие безмятежность лица к потолку, на койках спали две разные, но в чем-то странно похожие меж собой женщины...

Все длилось миг, секунду, но Чупахин успел заподозрить неладное: бронзовый ли оттенок кожи в сумеречном этом свете, выпиравшие из-под одеял животы...

У куривших гастроэнтерологических мужиков, у меняющихся на посту сестер Чупахин узнал мало-помалу, что эти женщины – смертницы, последняя фаза цирроза печени, и им обеим через день делают «проколы», откачивают из животов снова и снова набирающуюся жидкость.

– А, – говорили мужики в туалете, – сами обе виноватые!