Прекрасный мир, где же ты

Последнее не касается наших с тобой отношений, спешу добавить. Но насчет инстинкта красоты, я думаю, ты ошибаешься. Люди утратили его, когда рухнула Берлинская стена. Я не собираюсь опять спорить с тобой про Советский Союз, но когда он умер, умерла и история. Двадцатый век видится мне одним большим вопросом, и в итоге мы ответили неверно. Ведь мы же просто несчастные дети, которым не повезло родиться в конце истории? После этого ни у планеты, ни у нас не осталось шансов. Или это просто конец одной цивилизации, нашей, и со временем ее место займет другая. В таком случае мы стоим в последней освещенной комнате накануне тьмы и что-то свидетельствуем.

Предложу альтернативную гипотезу: инстинкт красоты жив – по крайней мере, в Риме. Разумеется, можно зайти в Музей Ватикана и увидеть Лаокоона, или в маленькую церквушку, где опускаешь монетку в щель и видишь Караваджо, а в галерее Боргезе даже есть «Прозерпина» Бернини – Феликс прирожденный сенсуалист и считает себя ее истинным фанатом. Но это не все: есть еще темные ароматные апельсиновые деревья, белые чашечки кофе, голубые послеполуденные часы и золотые вечера…

Я тебе говорила, что больше не могу читать современные романы? Видимо, это из-за того, что я знаю слишком много людей, которые их пишут. Я постоянно вижу их на фестивалях, они попивают красное вино и болтают, кто и где публикуется в Нью-Йорке. Сетуют на самые скучные вещи в мире – на недостаток рекламы, плохие рецензии или на тех, кто больше зарабатывает. Да какая разница? А потом они возвращаются домой и пишут душещипательные романчики про «обычную жизнь». Правда в том, что про обычную жизнь они ничего не знают. Большинство эту самую обычную жизнь десятилетиями в глаза не видели. Они с 1983-го сидят за столами с белыми льняными скатертями и жалуются на плохие отзывы. Как-то мне неинтересно, что они думают про обычных людей. Описывая обычных людей, они не оттуда смотрят – я считаю так. Написали бы лучше про свою настоящую жизнь и про то, чем реально одержимы. Зачем притворяться, будто их заботят смерть, горе и фашизм, когда реально они одержимы только тем, попадет ли их новая книга в обзор «Нью-Йорк таймс»? При этом многие, между прочим, выросли в совершенно обычных семьях, типа моей. Не все потомки буржуазии. Просто они выпали из нормальной жизни – не сразу, не после первой книги, может, после третьей или четвертой, но, как ни крути, слишком давно – и теперь, когда оглядываются, пытаясь вспомнить, на что вообще была похожа обычная жизнь, она уже так далека, что надо щуриться. Если бы литераторы честно писали про свою жизнь, никто не читал бы романы – и поделом! Может, тогда мы наконец-то осознали бы, как неправильна, как философски глубоко ошибочно устроена система производства литературы сегодня – как она выдергивает писателя из нормальной жизни, закрывает за ним дверь, а потом снова и снова твердит, какой он особенный и как важны его мнения. И вот он возвращается домой после выходных в Берлине, после четырех интервью для газет, трех фотосессий, двух мероприятий с аншлагом, трех затяжных ужинов, где все жаловались на плохие отзывы, открывает свой старенький макбук и начинает многообещающий романчик про «обычную жизнь». Это очень непростой разговор для меня, я от него почти заболеваю.

Проблема современного европейско-американского романа в том, что его структурная целостность держится на вытеснении жизненных реалий большинства населения земли. Честный взгляд на реальность, бедность и страдания, в которых приходится жить миллионам людей, сопоставление этих нищеты и страданий с жизнью «главных героев» сочтут либо безвкусицей, либо беспомощностью художника. Грубо говоря, кого заботит, что случится с главными героями романа, если все это происходит на фоне стремительно нарастающей и все более жестокой эксплуатации большинства человечества? Расстанутся главные герои или нет? Да какая разница, в этом-то мире! Таким образом, роман держится на том, что замалчивает правду о мире, тщательно залакировывая ее под гладкой поверхностью текста. Мы переживаем, разбегутся герои или останутся вместе, тогда, и только тогда, когда нам удается забыть о вещах более важных, то есть обо всем.

В этом отношении мои собственные тексты – худший образец, тут и говорить нечего. Поэтому я вряд ли буду еще писать романы.