Прелести Лиры (сборник)

Ни о чем другом Герман Титов думать уже не мог. Он просто знал, знал совершенно точно и безусловно: они должны быть вместе. Все колебания, сомнения, побочные осторожные соображения отступали перед чем-то очень важным и подлинным. Появлялось ощущение правоты, которое придавало столько сил, что опыт подсказывал: надо себя контролировать. «Я тебя люблю» звучало бедно и глуповато; но при этом не хотелось искать словесного выражения этого глупого и великого чувства. Он гладил ее лицо, заглядывал в глаза – и нелепо таял, словно обреченный Снеговичок. Ему становилось невыразимо жаль летящих в вечность секунд, направляемых чьим-то бесстрастным распоряжением; казалось, что и секунды оглядывались на влюбленных, сочувственно улыбаясь совсем не по уставу.

Странно: любовь позволила ему наладить контакт со Вселенной. Все в жизни стало масштабным, значительным и отчего-то печальным. Он угадывал настроение облаков, солидарные порывы ветра; звезды лениво жмурились в неге наслаждения. Все было с ними заодно, потому что они были правы, у них чиста была совесть, и они никому не собирались причинить зла.

Возможно, мужчине это была награда за прожитую жизнь; а для нее, возможно, любовь была жестоким авансом. Ведь ясно было, что отпущено им…

Впрочем, отпущена им была вечность. Поэтому они могли позволить себе жить одним днем. Одной ночью.

Целомудренная Ева вела себя даже слишком, по-детски раскованно, жадно продираясь сквозь райские кущи яблочного сада к какому-то заветному сокровищу. Быть ее спутником оказалось пределом мечтаний Титова. Она с острым женским любопытством рассматривала тело мужчины, который называл ее своей девочкой.

– Я уже не девочка. Мне только что исполнилось тридцать пять лет.

– Сколько же тогда мне? Даже страшно подумать…

– Тоже тридцать пять. Ты молодой и глупый, а я взрослая и важная. Правда, правда. Я чувствую, что в чем-то ты наивнее меня. Хотя ты старый развратник. Убила бы тебя за это вместе с твоими тетками. Сколько у тебя их было? Отвечай!

– Убила бы меня?

– Тебя, тебя…

– Ух, ты… Можно мне еще капельку того медового нектара, о котором я и мечтать не смел три часа тому назад? За три часа до новой эры…

– Только капельку. Нет, пожалуй, капелькой тут не обойдешься…

11

Наутро она проснулась в его объятиях. Тело ее сладко ныло. Он всю ночь называл ее Заяц; к утру, кажется, отросли мохнатые ушки и появился хвостик. Она привыкала к тому, что Германа Алексеевича, ее Пилота и Пришельца, можно называть на «ты». Оказывается, когда говоришь «ты», то сама взрослеешь, а он превращается в седого юношу; в этот момент возникает еще больше нежности и хочется его целовать. Время и возраст становятся понятиями относительными.

Самое трудное было уйти от него. Теперь она уже ничего не боялась. Все менялось стремительно, и чувство полета не покидало ее.

… – Где ты была? – спросил ее отец, Бронислав Леопольдович.

Оказывается, этот хрестоматийный вопрос куда страшнее хрестоматийного же «что есть истина?»

– Сегодня к нам придет Герман, и ты все узнаешь. Я выхожу замуж.

– Что? – припадочно дернулся милый папа и закатил ей такую увесистую оплеуху, что она отлетела к книжному шкафу, сердито зазвеневшему стеклянными дверцами. Очевидно, шкаф был на стороне папы. Оказывается, страх по отношению к папе, и даже к вещам, его окружающим, жил в ней всегда, и сейчас она уже не понимала, чего она хотела, чего следует хотеть и чего надо бояться. Она действительно превратилась в зайца.

– Ты выйдешь замуж за этого сопляка Женьку, у которого водятся деньги и у которого мать примерная католичка, а не за развратного старика Генриха.

– Германа, – сказала она, вытирая кровь и пытаясь вспомнить, кем она была до того, как стала зайцем. – Его зовут Герман Алексеевич, и он мужчина средних лет, ровесник тебе, папа.

– Не зли меня, а то я убью тебя, – прошипел Бронислав Леопольдович. – Ты сделаешь так, как я скажу. Потому что ты моя дочь, и я люблю тебя.

Ева, раздавленная отцовской любовью, промолчала.

Вечером пришел Герман с букетом роз. Глава семьи встретил его буднично, без церемоний и почестей, и быстро уединился с ним в комнате.

Через некоторое время уверенный голос главы семейства, натыкающийся на твердые реплики оппонента, ровным гулом разносился по аккуратной квартире, которую было принято убирать два раза в неделю. Уборка успокаивала Евину мать и отвлекала ее от неразрешимых проблем, так хорошо знакомых всем людям в возрасте, близком к пятидесяти.

Голоса глухо звенели, словно сталкивались клинки. Впрочем, Ева ничего не могла разобрать. Она лежала и плакала, у нее болела голова, но пустота внутри уже твердела и превращалась во что-то воспламеняющееся и взрывоопасное, в звездное вещество.

– Жениться на молодой, очаровательной девушке – это, извините за откровенность, большой финансовый проект. Вы к нему готовы? Нет, не готовы, и без слов ясно. Такие, как вы, не бывают богатыми. Это у вас на роду написано. И на лице. Вы, простите, кто по профессии?

– Я художник, правда, не совсем обычный. Космический.