Прелести Лиры (сборник)

Когда Герман выходил от Бронислава Леопольдовича, ему почудилось, что в соседних покоях всхлипывает Ева (хотя слышать этого он не мог, он ошибся ровно на полчаса: ее глаза в эту минуту горели сухим блеском, а в судорожных жестах стала проступать решительность, не сулящая ничего хорошего тем, кто собирался разлучить ее с Германом). Он уходил – она оставалась: на него накатило чувство вселенской несправедливости, смешанное с параличом отчаяния. Что можно было сделать в этой ситуации? Он был прав, но кому можно было предъявить свою правоту? Где был тот враг, которому руки чесались врезать по морде? Кто виноват?

Взрывом, которым была порождена вселенная, хотелось ее и уничтожить. То-то бы Пан Бог удивился.

12

Он ворочался один в двуспальной теплой постели и никак не мог уснуть.

Наконец, он провалился в сон, и ему приснилась нескладная нелепица, собственно, какие-то фрагменты, непонятно как связанные друг с другом. Герман всю жизнь боялся нелепых снов, потому что в них причудливо присутствовала реальность. Именно такие сны и сбывались, – сны, казалось бы, непохожие на жизнь.

… Он увидел едущую впереди себя легковую машину. Автомобиль мчался на скорости, которая никак не соответствовала маленькому неустойчивому корпусу, поэтому смотреть на него было тревожно, и в то же время невозможно было оторвать глаз. Наконец, случилось то, что должно было случиться: машина, не выдержав напряжения гонки, дернулась, споткнулась и, словно подогнув под себя передние колеса, завалилась набок. Скорость была такой стремительной, что автомобиль вылетел с трассы и взлетел, красиво переворачиваясь в воздухе. После каскада завораживающих пируэтов машина исчезла. Наступила звенящая тишина.

… Ева падала со строительных лесов огромной башни, ввинчивающейся в небо своим готическим шпилем. Падала как-то неуклюже, словно тряпично-неживая. Он поймал ее за руку, как куклу, втащил на шаткие доски и отчитал с перепугу тоном небесного прораба.

– Герман, милый, – сказала она, в чем-то оправдываясь, и слова эти легко соскользнули с ее языка, словно всю жизнь она называла его именно так, нежно и влюбленно. Сердце в нем оборвалось и провалилось в ту самую бездну, в которую минуту назад сорвалась Ева; бездна стала принимать смутно знакомые формы тоннеля, радужной спиралью убегавшего в мерцающую бесконечность, а сердце все летело и летело, замирая в жутком восторге. Ее тон был именно таким, которого он ожидал. Это был даже не тон, а бессознательный щебет счастья. Герман знал, что они будут разговаривать таким тоном всю жизнь. Вот, оказывается, ради чего он жил. Он услышал эти слова во сне, и они стали для него главным доказательством его правоты. Он проснулся, не досмотрев тревожного сна (финал которого он странным образом предчувствовал), и понял, что Ева будет щебетать только с ним.

Он тут же решил позвонить ей (мобильные телефоны, цепи свободы, изобретенные цивилизацией, всегда под рукой), чтобы рассказать свой сон, густо сдобрив его иронией, разумеется.

Мобильные кандалы издали мелодичные трели.

– Герман, милый, – сказала она. – Я ужасно тороплюсь. Мне необходимо сделать одно важное дело. Я перезвоню тебе попозже. Ты не обижаешься?

– Нет, – сказал Герман тоном самого небритого в мире мачо, отирая слезу тыльной стороной ладони.

Размышляя, какое важное дело задумала Ева (она, только начинавшая изучать книгу подлостей человеческих и застрявшая на первой главе с коварным названием «Благородство», торопилась к Жене, чтобы сделать его своим союзником в битве за свою любовь), он вновь направился к Симе. Зачем? Он и сам толком не знал, зачем. Но сейчас ему хотелось уважать вот это свое незнание. Самыми сильными аргументами становились не доводы рассудка, а островки желаний, воли, хотения.

Но Сима встретила его с библейской жестокостью, которая, хотелось думать, являла собой оборотную сторону мудрости. Свежие следы былой красоты на секунду мило озарили лицо, которое через мгновение сложилось в гладкий кулак победительницы.

– Ты упустил свое счастье. Зачем ты приперся ко мне, болезный? Я тебя обо всем предупредила.

– Что же я сделал не так?

– Не знаю, алмазный мой. Такое счастье нельзя упускать. Нельзя – и все. Ты не понимаешь… Тут надо драться насмерть. Лучше умереть, чем упустить такую любовь. Разве я тебе этого не говорила? Где твои смертельные раны, за которые тебя можно уважать? Я их не вижу. Поэтому ты виноват. Иди. Я ничем не могу тебе помочь, алмазный.

– Серафима, не говори загадками.

– Ай, ай, ай! Целые поколения ждут, чтобы так сошлись планеты, весь мир столетия работал на вас. Как можно было такое упустить! Твоя жизнь сияла бы на тысячу лет вперед. Слабый ты. Сам виноват.

Титов вышел на улицу, действительно ощущая свою вину перед всем миром. Даже на солнце смотреть было неловко, благо небо затянуто было серенькой накипью облаков. Может, мир специально отгородился от недостойного Титова, стыдясь протянуть ему руки-лучи?

А бедная женщина Сима плакала, уткнувшись в подушку. Она сделала все, что могла: она отдала всю свою силу храброму одинокому мужчине.