Прелюдия: Империя

Громадный соблазн ждал его в одной из деревушек. Деревня Айтинорасс была значительно больше родной деревни Урса. В ней было более ста дворов и еще десяток свободных наделов. Посредине деревни стояла церковь. Беглец сначала направился к ней, но церковь была закрыта: священник куда-то отправился. Тогда Ликарин начал обходить дома. предлагая свой труд за еду и ночлег. Дворы здесь были значительно беднее, чем в его родной деревне и в ее окрестностях. Крестьяне жили как смерды в Кинатарусе, а среди смердов некоторые дворы были на грани нищеты, что было немыслимо в давно освоенных районах. Здесь чувствовалось, что наделы были заняты сравнительно недавно, а в деревне виднелись следы набега то ли степняков, то ли горцев, то ли разбойников.

Одна пожилая добродушная крестьянка напоила его молоком, но работы не дала, предложила переночевать из милости. Урс не хотел опускаться до нищенства, и решил вежливо отказаться, еще раз предложив сделать любое тяжелое мужское дело. Из-за забора выглянула крепкая баба средних лет.

— Бабушка Линорисса, если у тебя дела нет, то у меня эти гады солдаты весь хлев разворотили. Мужик, ты хлев починить сможешь?

— Как не смочь! Мы к таким делам привычны. Правда, топора у меня нет.

— Это найдется! От покойного мужа все осталось. Миновал его топор горца, так свои служивые за косой взгляд зарезали.

Урс еще раз вспомнил Желтых, и вновь в душе всколыхнулось, как во многом они были правы. Но иногда они не видели, что их правота распространяется дальше, чем хотелось бы. Певец Пророка сложил песню солдата как раз против того, чтобы крестьяне уходили в профессиональные имперские войска, которые занимались мародерством и насилиями. Но ведь фактически тем же самым занялись и Желтые…

— Ну ладно, почтенная! Как тебя звать-то?

— Укитосса. А тебя, мужик, как?

Урс на секунду задумался. Назваться собственным именем было опасно. Наверняка его везде ищут. Назваться чужим — еще одно преступление и большой грех. И он решился.

— Урс Ликарин я. Бежал от разбоев. Потерял семью и двор. Иду на восток, в Ликангс, чтобы там поселиться.

— Неспокойно там, слышала я. Да, впрочем, и здесь несладко. Ну заходи, Урс. Посмотри, что можно сделать.

Солдаты, наверно, подожгли хлев, но пожар сравнительно быстро потушили. Все равно надо было перебрать несколько бревен стены и восстановить полкрыши. Поработать пришлось до позднего вечера. Хозяйка его даже уже в середине работы подкрепила куском сала с кислым молоком и хлебом. Она помогала ему, и при этом приглядывалась к Урсу.

А вечером Урс обмылся в натопленной баньке. Они с хозяйкой помогли друг другу, потерев и постегав как следует спины вениками. В этом старки не видели ничего неприличного. Но хозяйка, угостив Урса сытным ужином, решительно указала на общую постель. Это уже было однозначное предложение, и Урсу теперь мужская гордость не позволяла увильнуть. Да и, по обычаям, трусость в таких случаях позорила мужчину.

На следующее утро вдова предложила ему жениться и осесть в этой деревне. Но Урс сказал, что ему необходимо сначала покаяться в грехах. Хозяйка сначала засмеялась и возразила, что грех будет смыт венчанием. Ликарин тем не менее настоял на своем (этот-то грех был самым маленьким из тех, что скопились на его душе).

Священник сразу понравился Урсу. Это был старичок с ласковыми, но пронзительными, глазами и тихим голосом. Урс решил рискнуть и, дождавшись конца службы, подошел к нему.

— Отец, я страшный грешник. Я ищу того, кто может указать мне путь, как снять с себя грехи еще в этой жизни. Я готов на самое тяжкое покаяние.

— Сын мой, ты лучше расскажи мне, в чем ты конкретно повинен. Гордыня человеческая проявляется и в том, что люди часто считают себя великими грешниками, а на самом деле на душе у них не очень большие проступки.

— Ну тогда, отец, я просил бы тебя увести меня в дальнюю исповедальню. Наверно, у меня все-таки грехи настоящие. Они мне спать не дают, и совесть меня замучила.

Уйдя в дальнюю исповедальню, Урс начал рассказывать про свои "подвиги" в родной деревне и у Желтых. Лицо священника все больше мрачнело. Наконец, Урс закончил. Священник сказал ему:

— Действительно, страшные грехи на тебе, сын мой! Но ты, по крайней мере, не хвастаешься ими и не гордишься, как многие разбойники. Ты действительно в них раскаиваешься. Но чую я, не все ты мне сказал. Что-то очень важное никак у тебя из горла не идет.

Ликарин буквально скорчился весь внутри себя. Предательство высших иерархов Желтых так мучило его, что он не осмеливался высказать это даже на исповеди, утешая себя тем, что этот грех на предателях, а он сам от него чист. Нет, все таки не совсем чист. Бывший Ревнивый Бык совсем не считал грехом убийство брата Неясытя, но, видимо, за всем этим что-то стоит. А сам он ведь отказался принять смерть, как ему приказывали вышестоящие.