Прелюдия к большевизму

«Можно утверждать, что Керенский в своем свидетельстве перед следственной комиссией признал, что Львов направился в Ставку по его просьбе», — пишет господин Уилкокс. Ничего подобного не было! Наоборот, давая показания следственной комиссии, я заявил, что даже слово «Ставка» не упоминалось во время моего первого разговора с В. Львовым 4 сентября; что я никогда не посылал его с какими-либо инструкциями и что весь эпизод состоял главным образом в том, что В. Львов, как многие другие в то время, говорил о слабости Временного правительства и предложил мне укрепить власть путем включения во Временное правительство новых элементов, которые обладали бы реальной силой в стране. Этот разговор состоялся сразу же после Московского совещания, когда был поднят вопрос о тесном союзе между демократическими и привилегированными классами, и, следовательно, эта тема разговора была вполне естественная со стороны В. Львова, тем более что именно в это время в Москве проходила политическая конференция группы публичных людей, с которыми В. Львов был тесно связан в Думе. Я могу спросить, как господин Уилкокс может подтвердить, что я признал на следствии то, что я никогда не говорил и что не зафиксировано в стенографическом отчете моего допроса, который должен быть опубликован в Англии? На этот раз господин Уилкокс не виноват в «независимой инициативе». Он лишь воспроизвел фразу из фальсифицированных выводов моего допроса, которые корниловцы опубликовали в прессе вместо моих истинных показаний, которые оказались у них в руках. Помимо этой неудачной ссылки на меня, господин Уилкокс добавляет, что Аладин и Добринский — обвиняемые по делу Корнилова — заявили, что, по словам В. Львова: «Керенский наделил его властью провести переговоры в Ставке по поводу образования нового правительства». Он сказал, что «Керенский желал, чтобы переговоры были бы тайными, поскольку он боялся, что на его жизнь может быть сделано покушение со стороны поддерживающих его партий, в случае если что-либо просочится раньше, чем будет достигнут определенный результат». Однако Львов, несмотря на все свое «болезненное состояние», ни в одном из своих показаний никак не подтверждает этот вздор. Кстати, господин Уилкокс так слепо следует своим излюбленным источникам информации, что порой попадает в совершенно комичные ситуации. Объясняя болезненным состоянием «путаные и сбивчивые» заявления В. Львова, господин Уилкокс, без всякой попытки критически отнестись к этому, повторяет слова Львова о том, «как его здоровье было разрушено, а память повреждена в результате месячного одиночного заключения в комнате вдовствующей царицы в Зимнем дворце, когда его сон постоянно нарушал Керенский, выводивший в соседней комнате оперные рулады».

Господин Уилкокс мог бы догадаться, что даже если бы я захотел нанести вред драгоценному здоровью Львова своими ариями, то, выполняя огромную работу, которая занимала меня двадцать четыре часа в сутки и вынуждала меня весь день быть с людьми, я не мог бы проводить все ночи в соседней комнате с Львовым, распевая там «оперные рулады». Я заверяю господина Уилкокса, что если бы пожелал разрушить здоровье Львова таким образом, то поместил бы в его комнате десять больших барабанов. В самом деле, должен же быть предел человеческому легковерию!