Прелюдия к большевизму

Прежде всего, генерал Алексеев должен был начать не простым утверждением, но доказательством этого самого «через них с Керенским», поскольку до настоящего момента никто в мире, кроме генерала Алексеева, ничего не знает об этом «через». Во-вторых, ни до ни после 12 сентября Савинков не «признавался» в прессе, что он виновен в заговоре, но просто ссылался на эти фактические переговоры и соглашения, которые нарушил Корнилов и которые не имеют никакого отношения к движению Корнилова. На каком основании генерал Алексеев строит свое предположение о моем «неоспоримом» участии? На передвижении 3-го кавалерийского корпуса, возглавляемого Крымовым; на телеграмме Корнилова за № 6394, посланной Савинкову в ночь на 27 августа в 2:30 утра, о введении смертной казни в Петрограде; и наконец, на телеграмме Лукомского за № 6406, в которой говорится о предложении, сделанном «от моего имени» генералу Корнилову Савинковым и Львовым. Вот и все. Для любого, кто ознакомился бы с этими моими показаниями и с моими объяснениями того же, думаю, должно быть ясно, что совершенно невозможно доказать этими свидетельствами мое участие в заговоре, если только кто-то не пожелает намеренно ложно истолковать факты. Генерал Алексеев не мог игнорировать ни рассказ о корпусе Крымова, ни подлинное значение телеграммы Лукомского и, наконец, истинные причины вызова войск в распоряжение Временного правительства, поскольку все документы, требуемые для установления правды, были ему доступны, так как он являлся начальником штаба Верховного главнокомандующего. В любом случае в начале сентября, когда он разрабатывал свое конфиденциальное разоблачение, у него была возможность получить любое объяснение, которое могло ему потребоваться, и от председателя следственной комиссии, и от меня лично.

Как он говорит, «невидимые участники желали уничтожить очевидных», которых те, кто все знал, обязаны были спасти. Кто они? Вот как об этом пишет Алексеев:

«Дело Корнилова не было актом горстки авантюристов; оно поддерживалось сочувствием и помощью больших кругов среди наших интеллектуалов… Вы, Павел Николаевич (Милюков), знаете до некоторой степени, что определенные круги нашей публики не только знали обо всем и не только сочувствовали идее, но и помогали Корнилову по мере своих возможностей… У меня другая просьба; я не обращаюсь к господам В., П. и другим. Семьи заключенных офицеров начинают голодать… Я настоятельно требую, чтобы им пришли на помощь. Наверняка они не собираются бросить на произвол судьбы и заставить голодать семьи тех, с кем они были связаны общностью идей и приготовлений. Я убедительно прошу вас взять эту работу на себя и дать мне знать о результатах. В этом деле мы, офицеры, больше всего заинтересованы».

Весь смысл письма Алексеева по-прежнему не содержит в себе каких-либо серьезных указаний на участие кого-либо в заговоре Корнилова, особенно если принять во внимание крайнее злоупотребление фактами генералом Алексеевым. Между тем эта «просьба» — оказать помощь и немедленно начать кампанию в пользу обвиненных в колонках «честной прессы» — сопровождалась добавлением, роковым для тех, кого он имел в виду: «В этом случае (то есть если просьба Алексеева не будет немедленно выполнена. — А. К.) генерал Корнилов будет вынужден полностью разоблачить перед судом все приготовления, все переговоры с людьми и органами, а также их участие, чтобы показать русским людям, с которыми он работал, каковы истинные цели, которые он преследовал, и как в критический момент, покинутый всеми, он появился с небольшой группой офицеров перед поспешно созванным трибуналом… В этом суть моего обращения к вам».

Не обладая никакими весомыми доказательствами, даже шантажисты не сопровождают свои призывы к помощи такими недвусмысленными намеками разоблачения! Я не стану касаться моральной стороны такого способа обращения, особенно поскольку генерал Алексеев, очевидно, был лучше знаком с milieu, к которым обращался, чем я. В любом случае в газете «Речь» от 13 декабря 1917 года автор передовой статьи придерживался мнения, что письмо Алексеева не содержит ничего компрометирующего и что «оно отражает необыкновенную чистоту и благородство его автора». На самом деле существуют разные понятия о благородстве и чистоте! Автор передовицы, конечно, торопится согласиться с «совершенно правильной точкой зрения Алексеева на двойственную позицию Керенского» в деле Корнилова. Я не стану следовать методам политической войны ни Алексеева, ни печатного органа Милюкова. Я еще раз повторю, что письмо Алексеева, которое сыграло такую фатальную роль в судьбе участников и организаторов корниловского движения, ни при каких обстоятельствах нельзя использовать как инструмент борьбы целых партий и групп населения.]

Параграф 30