Преломление. Витражи нашей памяти

Ой, мороз, мороз, не морозь меня,
Не морозь меня, моего коня-я-я!

Я пел сильно и, мне казалось, с большим чувством, чётко выводя слова. Песня неслась над старым городом и, пройдя сквозь древнюю стену, вливалась в тьму залива наподобие изверженной из вулкана лавы. Песня оборвалась так же внезапно, как и началась. Все встали и долго мне аплодировали. Я же, в свою очередь, как популярный артист перед благодарной публикой, долго раскланивался. Вместе со мной стал раскланиваться и Нико, указывая на меня растопыренной ладошкой и изображая из себя моего импресарио.

Казалось, я был наполнен Грецией до предела. Неизъяснимая радость охватила меня от этого существования без цели, без смысла, от величия мира, необъятность которого невозможно выразить никакими словами, но в этот миг открывающего свою тайну. И мне захотелось пригласить Нико к себе на пароход и угостить ароматной дыней.

— На ночь дыню есть нельзя, — возразил Нико. — Поскольку она требует осторожного подхода. Она не переносит алкоголя и любит перевариваться в одиночестве.

По дороге на пароход в дорогом ресторане Нико заказал «Бакарди» со льдом, чтобы окончательно потушить дневной зной.

— А сардинам ничего не будет? — на всякий случай спросил я.

— Сардины? Они только спасибо скажут.

— Мудр ты, как…

Я стал думать, с каким философом сравнить Нико, но он не дал мне додумать.

— Мудр я, как собака Эвклида. А может быть, как сам Эвклид. А вот ума так и не нажил. И это, по-моему, даже хорошо.

Мы выпили за Грецию, потом за Россию. «Бакарди» был терпким и холодным, и лёд глухо бренчал в стакане. Молодая женщина за стойкой бара мило нам улыбалась.

На набережной было много гуляющих. Дневная жара уступила место мягкому вечернему теплу, которым я был буквально пропитан с головы до ног. Как всё это для жителя северных широт благостно!

Придя на пароход, мы продолжили «праздник жизни». К нам присоединился капитан Пётр Артемьевич, который перед нашим приходом совершал вечерний моцион, прогуливаясь по палубе и любуясь ночным видом Салоников. Сидели долго под греческую «Метаксу», с удовольствием поедая душистую мягкотелую дыню. Нико к дыне не притронулся, всё время предупреждая нас, что будет очень плохо.

Наконец к утру все улеглись спать. Предстоял напряжённый рабочий день. Я предложил Нико диван, а сам уже было собрался броситься на свою необъятную койку. Но когда Нико снял туфли, чтобы растянуться на предоставленном ему ложе, я понял, что в каюте мне не заснуть. Носки Нико источали умопомрачительное амбре. Я бы согласился спать даже в слоновнике, но только не рядом с носками моего доброго знакомого. Вся каюта была заполнена невыносимым «ароматом», доводя почти до обморока. Мне пришлось лечь на диване в каюте старпома.

Утром, часов в 10, появился представитель Регистра — смуглолицый индус с внимательно-подозрительными глазами. Я встал немного раньше и хотел зайти в свою каюту, чтобы принять душ и почистить зубы, но, открыв дверь, понял, что через порог мне не перешагнуть: на меня обрушились все мыслимые и немыслимые запахи Греции. Пришлось принимать душ в каюте старпома. Сам старпом появился только к завтраку. Они с механиком сидели всю ночь в каком-то ресторанчике и слушали греческие песни.

— Пришлось воспользоваться твоим диваном, — сообщил я ему, — моя каюта вся занята.

— Вся?! — удивился старпом. — И чем же она занята, если не секрет?

— Уникальными благовониями Эллады. Очень хорошо вместо нашатыря с похмелья. Рекомендую.

После завтрака я почувствовал себя так отвратительно, что захотелось вывернуться наизнанку и в таком виде опять принять горячий душ. Мутило, в глазах стояла пелена. Оказалось, капитан чувствовал себя не лучше.

— Это всё дыня, — сетовал он, — недаром Нико предупреждал нас. Сам-то он как?

— Ему хоть бы что. Он защищён древними духами Эллады.

— Как в таком состоянии сдаваться Регистру? Не понимаю. Ничего себе — поели дыньки…

Сдаваясь Регистру, я время от времени отлучался. Чистило меня по полной программе. Токсины, бактерии, микробы, накопленные за всю мою грешную жизнь, извергались из меня, как из брандспойта. Я напоминал фонтанирующий мешок с помоями, на который наступил Вепрь калидонский. Хуже мне ещё не бывало. Но без этого не достигнешь обновления. А я явно обновлялся — через муки, тошноту и бледный вид. Похоже, капитан проделывал то же самое. Выглядел он ужасно.

— Как вы, Пётр Артемьевич? — спрашивал я, перекрещиваясь с ним по пути в гальюн.

— Ох, и не спрашивайте, Сергей Павлович. Лёгкое недомогание всего лишь, а какой эффект!

Вышли мы из гавани Салоников к вечеру. Нико стоял внизу на причале и махал нам рукой. Выглядел он отлично и бодро, поскольку весь день проспал в моей каюте.

— Как только всё придёт в норму, — почти кричал он, перекрывая шум работающих винтов, — вернусь в Тбилиси!

И он-запел: