Преломление. Витражи нашей памяти

В запасе у меня был почти целый день, и я решил посвятить его закупкам к завтрашнему дню моего рождения. И чтобы отметить его в кругу своих, нужно было запастись выпивкой и снедью.

Тамошний рынок нашёлся легко. Был он необъятным. Я набрёл на торговый ряд с маслинами и решил взять самых дорогих. Они были очень большие, чёрно-серые, лоснящиеся, с фиолетово-розоватым отливом.

Вкус к маслинам привил мне отец. В пятидесятые годы в Ленинграде на Невском проспекте в Елисеевском, слава которого не стёрлась даже в большевистских буднях, можно было купить заморские деликатесы. Круг этих деликатесов был весьма узок. В него входили маслины низкой сортности, иногда ананасы и почти всегда североафриканские финики в жёстких спрессованных брикетах, которые приходилось разбивать для мелкой расфасовки.

Это были маленькие радости жизни. Хотя поначалу маслины я к радостям не причислял. Но отец иногда покупал их в небольших количествах. Заморский продукт был дорогим. Поэтому брал он обычно граммов сто, не более. И, растягивая удовольствие, смаковал их, будто это были конфеты. Конечно же, всегда давал попробовать и мне. Но я брал только из приличия и почти сразу выплёвывал. Конфеты были вкуснее. Однако постепенно я стал привыкать к вкусу масличных плодов, нашёл в них определённую пикантность, особенно когда медленно покатаешь маслину во рту, придавишь её языком к дёснам, выдавишь солоноватую мякоть, которая должна сама растаять и раствориться. Жевать маслину зубами — кощунство.

То, что я купил на рынке в Салониках, превосходило всё, что я когда-либо видел и пробовал до этого. Маслины были крупные, выпуклые, классической зрелости, на боках сквозь потемневшую кожу просвечивал цвет, напоминающий радужные пятна масла, расплывшегося по тёмной воде Термического залива, подсвеченного закатным солнцем. Свежими их можно взять только на рынках Балканского полуострова. В Фессалийской долине такие маслины собирают исключительно руками и погружают в солевой раствор месяцев на пять. Потом дают полежать на ветерке, и они готовы. Есть их надо сразу. Поскольку свежесть сохраняется лишь несколько дней.

И всё же не маслины были моей целью, а разливная бочечная «Метакса», которую и нашёл в ряду маленьких, прилепленных друг к другу магазинчиков-забегаловок. Классическое греческое бренди предстало предо мной во всём своём многообразии. Бутылки всевозможных форм и размеров громоздились на четырёхъярусных деревянных полках, на них же стояли небольшие, литров на двадцать, пластиковые бочонки, где, помимо самой «Метаксы», значились вина местных марок. Пока я приглядывался к выставленным на обозрение невинным соблазнам, продавец с чёрными кавказскими усами и выдающимся вперёд подбородком долго и оценивающе смотрел мне прямо в лицо.

Когда я попытался с ним заговорить, применив, как всегда, свой несовершенный английский — единственный язык, усвоенный мною ещё со школьной скамьи, он выставил разжатую ладонь вперёд и произнёс:

— Паслушай, пачему не гаваришь по-руски? Нада всегда гаварить по-руски, тагда панятно всо будет. А то — бурды-мурды, чего хочш, одному Богу известно. «Метакса» хочш? Выбирай, дарагой! Много «Метакса»! Вся твая. — И он стал выставлять на стол разномастные бутылки с «Метаксой»: три звезды, четыре, пять.

Но я сразу показал на бочки, зная, что в них содержимое дешевле.

— Какой бочка? Эта? Эта? Бери эта! Здесь хароший, — предложил продавец. — Не веришь? Папробуй!

Открыв краник, он налил в узкий стеклянный стаканчик тёмно-золотистого бренди. Бренди оказалось крепким, немного «смолистым», с не очень насыщенным букетом, но мягким и согревающим. Я почмокал губами, как знаток этого дела, потом щёлкнул пальцами и уже готов был сделать заказ, но продавец, закусив зубами усы, бросился к другому бочонку и повторил манипуляцию с краном.

— Пробуй теперь эта! Тоже хароший!

Однако разницы я не ощутил. В третьем бочонке, на мой вкус, то же, что и в предыдущих: бренди с едва уловимым «смолистым» вкусом.

— Наливай из любой, — заключил я.

— Э-э-э! Генацвале! Лубой нельзя. Ты выбирай. Патом скажешь: вай! не тот «Метакса» мне дал. Гавари, какой?

Я показал на первый.

— Другой дело. Эта хороший. Губа есть не дурра, — и он дружелюбно погрозил мне пальцем. — Сколько брать будешь?

— Литр.

— Зачем литр? Бутылка вот, два литр, — он вынул из закромов пустую пластмассовую бутыль. — Как я тебе литр отмерю? Бери целый. Меньше не бываэт. Мера такой. Спасибо патом скажешь.

Сквозь затуманенное сознание от трёх стаканчиков бренди моя душа взирала на мир благодушно-доверчиво.

— Лей до краёв, — махнул я рукой, — жизнь должна быть полной.

— Пральна гаваришь, полны всегда лучше, чэм худой. Вот у меня жена полны, есть за что подержать. Ха! Мал кто понимаэт.

«Почему? — подумал я. — В эпоху позднего Возрождения понимали. Но как я ему это объясню?»

И только собрался объяснить, как продавец бухнул об стол полную бутыль «Метаксы».

— Патсот драхм, — объявил он.

— Пятьсот драхм? С ума можно сойти! Это ж почти даром. Два литра «Метаксы» за два доллара?