Преломление. Витражи нашей памяти

Подходя к метро, я обратил внимание на поразившего меня одноногого нищего. Он стоял на широком парапете подземного перехода, опираясь на костыль. На нём был помятый костюм неопределённого цвета. Рядом с костылём лежала такая же мятая кепка, в которой не было ни единой песеты. Народ безучастно спускался в метро, не замечая одноногого. Лицо его было худым, взывающим к милосердию. Он не замечал ни людей, ни мира, был погружён в никому не ведомые тайники своей души. Взгляд, обращённый к небесам, был покоен и светел. Длинные, давно не чёсанные волосы разметались по плечам.

Помотавшись по Барселоне часа три, возвращаясь назад, снова увидел одноногого. Стоял он в той же позе, но на этот раз на лице были написаны отчаяние и потаённая мука. Кепка его была по-прежнему пуста, а народ так же холоден и невнимателен. Будто одноногого и вовсе не было в этом суетном мире. Душа моя внезапно отозвалась на немой крик обездоленной другой души, и я бросил в пустую кепку завалявшуюся в кармане монету. С моих глаз будто спала пелена: я увидел наш мир лицедейства, пытающегося примерить на себя свои бутафорские одежды, глазами нищего, понимающего, что мир этот в лучшем случае отзовётся грошовой подачкой.

А мене-е-е-е, Господи…

В конце неблагословенных девяностых приезжая в Петербург, шёл я по велению души в Александро-Невскую лавру поклониться могилам Ломоносова, Суворова, Глинки, Достоевского, Чайковского и других досточтимых гениев русской культуры. Но в первую очередь — могиле Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна (Снычёва).

В Троицком соборе покупал свечи, поминал усопших, молился о здравии живущих, старался разменять крупные купюры на мелкие, чтобы можно было раздать нищим, стоящим на паперти и вдоль дороги в храм. В тот год нищих было как никогда много. И все до единого женского полу. Бабки эти в повязанных на голове платочках и в разношёрстных юбках стояли в ряд на обочине прохода в лавру и все, как одна, с жалким и озабоченным видом заглядывали в глаза проходивших мимо граждан недавней Советской империи. Подавали редко и скупо. В период неразберихи и неустройства раскошелиться на милостыню не у всех хватало духу и, прежде всего, денег. На лицах нищих читались горесть и беспросветность жизни. Я наменял заранее побольше сторублёвок, чтобы хватило, пусть и понемногу, каждому. Было стыдно подавать такую малость. Условно говоря, каждой бабке — по коробку спичек, больше на сто рублей ничего купить было нельзя в те приснопамятные годы. В тот 96-й буханка чёрного хлеба стоила две тыщи рублёв. Но каждая из просительниц принимала любой дар с благодарностью, будто решала сразу все свои финансовые проблемы и выходила на широкую дорогу сытой и привольной жизни. Лица их на время прояснялись, и глаза становились добрее.

Дойдя до последней в этом длинном ряду бабуси, с надеждой тянущей ко мне свою дрожащую руку, я убедился, что все мои наменянные в соборной лавке сторублёвки закончились. Оставалась одна пятитысячная купюра.

— Всё, бабуся, — говорю ей, — закончились деньги, все раздал…

Слёзные маленькие глазки на её сморщенном страдальческом лице смотрели на меня с недоверием, она протянула руку к самому моему носу.

— А мене? — сказала она тихо, почти шёпотом.

Но в этом шёпоте разлилось столько отчаяния и убитой надежды, что у меня зашлось сердце. Я уж было подумал, не отдать ли ей свою последнюю пятитысячную.

— Нету, бабуся… — повторил я с сожалением в голосе.

— А мене-е-е-е!!! — взвыла старушенция заунывно-тягучим и почти трубным голосом, огласившим низко повисшие над головой небеса. — А мене!!!

У меня заложило в ушах от её пронзительного гласа. А от унылой тоски всего этого сырого, а теперь и промозглого города стало неуютно и сиротливо до боли в сердце. Как будто отобрал у этого бедного, нищего человека последнюю надежду… Я так и пошёл дальше с этим неостановимым чувством, пришибленный, придавленный и растерзанный тем, что ничего не подал просящей.

Это давнее чувство не то вины, не то самоосуждения пробивается во мне именно тогда, когда вспоминаю эту нищую в лавре, уже безликую, возможно, уже ушедшую в мир иной и всё так же просящую: «А мене-е-е-е…»

Что мне стоило отдать тогда ей последнюю купюру? Возможно, именно ей она и предназначалась. А я всё раздумывал: как сяду в метро без денег, на что проживу завтрашний день? Хотя в родных пенатах всегда можно поскрести по сусекам, с голоду не помрёшь.

Ведь Господь Бог так же может многим раздать, а тебя оставит ни с чем. Благодати у него много, безмерно, и самая большая мера, может, тебе и принадлежала. Но почему-то не досталась. И я всё буду тянуть к Нему свою натруженную в трудах праведных и неправедных руку и воззывать:

— А мене-е-е-е??? Гоподи!!! Подаждь, Господи!..

Но услышит ли Господь?

А если услышит, подаст ли?..

Солдатик