Преломление. Витражи нашей памяти

— Ангела вам всем за трапезой, — произнёс наш замечательный кок хорошим густым голосом.

— А что значит ангела? — удивился Оберст. — Зачем нам ангел, да ещё за трапезой?

— Ангел, — пояснил кок, — для того, чтобы вы случаем не поперхнулись. Мой двоюродный дядька сел без молитвы обедать, поперхнулся щами и тут же ласты склеил. Ангела, видать, не было рядом. Поэтому, когда ангела желают, надо обязательно отвечать: «Незримо предстояша». И всё будет оки-доки.

Только мы хотели повторить «незримо предстояша», как совершенно зримо опять предстал перед нами первый помощник капитана, но уже не в красной сутане, а в повседневном потёртом кителе с широкими шевронами. Он, первый и последний, замыкал круг призраков «Пражских часов». Кто был первым, станет последним.

Дед перекрестился:

— Избави ны от враг наших и очисти ны от всякия скверны…

И тут дверь надолго успокоилась.

Это было столь необычно, что мы затаили дыхание. Первый помощник уставился на Деда.

— Мы не можем ждать милостей от природы, — по-мичурински пропел Дед, — взять их у неё — наша зада-а-ача!

И он с богатырским размахом вернул дверь в проём.

— Туды её в качель!!!

Дверь закрылась и после этого перестала чудить. И мы тут же принялись за оладьи.

Не так ли, как эта своенравная дверь, выглядит иногда сам человек со своим непредсказуемым поведением, со своими шатаниями, не вписывающимися ни в один закон мироздания, с опасным балансированием на грани жизни и смерти? И не так ли порой мы делаемся протрезвлёнными и просветлёнными, когда нас чьей-то сильной и властной рукой вдруг поставят на предназначенное нам Небом место. И наконец-то мы начинаем понимать, что оно наше.

Главное — вписаться в раму.

Искусство быть нищим

Карандашные наброски старой Европы

Если вы скажете, что нищий сегодня — принадлежность улицы, это будет только отчасти верно. Нищий — отражение нашего социума, наше с вами отражение. Почему мы не заглядываем в это отражение, стараемся скорее пройти мимо, отвернуться или в крайнем случае отделаться от него медью завалявшейся монеты. Почему? Да потому что оно — отражение — или уродливое, или жалкое, или с похмельным синдромом.

Европа в ответе на этот вопрос оказалась, как всегда, впереди — теперь на Западе просить подаяние стало сродни театральному действу. И обыватель часто с удовольствием останавливается и смотрит на нового нищего, который отражает в принципе то же самое, что и всегда, но только хорошо припудренное и задрапированное. Впрочем, это относится почти ко всему, что вы встретите в Европе, умеющей маскировать свои язвы и изъяны. Правила здесь такие: каждый нищий — это, прежде всего, и актёр, и режиссёр, и менеджер. Если, конечно, за ним нет другого менеджера. Участок, который нищий выбирает, — это его сцена. Пространство перед ним — зрительный зал. Чем интереснее пьеса и талантливее игра, тем больше «кассовый» сбор.

Впервые такой мини-спектакль я увидел в датском городе Орхус. Посреди пешеходного ряда в торговом центре, где всегда движется и течёт народ, в позе витринного манекена стоял негр: чёрные брюки, белый лёгкий пиджак, белые перчатки, белая рубаха с жабо, чёрная шляпа-канотье, чёрные очки, в правой руке — металлическая кружка, куда из кошельков добропорядочных граждан со звоном падали монеты.

Самое интересное начиналось тогда, когда в кружке набиралась искомая сумма и «манекен» начинал оживать. Именно этого момента все и ожидали, ради этого и кидали в кружку монету за монетой. Первой оживала голова. Как будто какие-то внутренние токи пробуждали её от спячки, и она начинала странно подёргиваться. Потом подёргивания прекращались, появлялся скрипучий чревовещательный звук, и негр, медленно склоняясь к кружке, заглядывал в неё. Затем голова возвращалась в исходное положение, а рука с кружкой описывала в воздухе широкую дугу, и мелочь дождём высыпалась в стоящий у ног «манекена» раскрытый саквояж.

После этого лицедей под тот же скрип занимал исходную позицию, а столпившийся народ вновь торопился наполнить опустевшую кружку, чтобы симпатяга-негр поскорее ожил. Возвращаясь назад по торговому ряду минут через двадцать, я увидел, как недавний «манекен» сворачивал свою деятельность: без скрипа деловито бросал кружку в саквояж, наполовину набитый мелочью, за ней летели перчатки и канотье. Эффектно щёлкнув замками, словно закрыв занавес, актёр с достоинством ретировался. Обычный рабочий день европейского нищего закончился. Со временем я понял, что ничего необычного в этом не было. Рождалось новое искусство — искусство быть нищим.