Преломление. Витражи нашей памяти

— Дай хотя бы попробовать…

— Чего его пробовать? Его исть надоть. Сало, оно и есть сало.

— Давай будем исть. Я разве против? — согласился Оберст, протирая заспанные глаза.

— Не салом единым жив человек…

— Не салом! Но ещё и хлебом. А то и словом, — уточнил Оберст. — Правда, хлеба у меня нет, а вот слово я тебе скажу: пошёл ты со своим салом… в страну на букву «ж».

И Хохол пошёл туда, куда его послали, крепко прижимая к себе «неразменный» шмат, который на глазах стал расти и вырос до размеров добротного министерского портфеля.

«Пражские часы» неумолимо продолжали своё действо.

Очередным персонажем оказался третий электромеханик, который на разных праздничных мероприятиях, будь то праздник Нептуна в честь пересечения экватора или Восьмое марта в честь всех женщин мира, выступал в самодеятельном судовом оркестре в качестве саксофониста. При пересечении экватора черти бросили его в «купель для крещения» вместе с саксофоном. Саксофон после этого стал как-то невнятно скрипеть. Его звуки стали напоминать звуки выхлопа автомобиля со снятым глушителем. Но это исполнителя нисколько не смущало, и он продолжал самозабвенно «играть» для подвернувшихся под руку невольных слушателей.

Вот и сейчас до нас донеслось что-то жгуче-испанское, напоминающее Besame Mucho… Саксофон скрипел, как старая не смазанная жиром телега.

Игрок вынул изо рта мундштук саксофона, тем самым избавив нас от «чарующего» скрипа, и запел голосом Андреа Бочелли:

— Беса-ме-е-е, бе-са-ме мучо — целуй меня крепче, целуй меня много.

На этой часто повторяемой фразе он застыл перед нами во всём своём неподражаемом блеске.

Поскольку наш «певец» слов больше не знал, то Дед не растерялся и дополнил звучным голосом:

— Como si fuera esta noche la ultima vez.

Женя, а нашего электромеханика-саксофониста звали Женей, открыл от удивления рот, подтёр рукавом уставного кителя слюнявые губы и, посмотрев на Деда, как на представителя иной цивилизации, произнёс с придыханием:

— Клёво, Дедуля! Спиши слова!

— Ты для начала выброси свою трубу за борт, а потом начнём учить слова, — приказал Дед. — А то из-за твоей, с позволения сказать, музыки и текста не слышно.

Слова Деда привели Женю в сильный конфуз, и он быстро ретировался.

Очередное видение не заставило себя ждать. Мы ещё издалека услышали гулкое буханье полкового барабана. К дверному проёму приближался системный механик Бодрило, ведающий судовыми фекальными цистернами.

Ходил он всегда мрачный, с насупленным, словно собранным в кулак, лицом. Глаза же всегда смотрели пристально и прицельно, как дула спаренного пулемёта из глубокого бетонированного дота. Называли его за глаза «гомённым механиком» или просто — «гомнюком». Ничто не могло заглушить запахов фекальных систем, с которыми он имел дело. В дополнение к этому он страдал «недержанием газов». Поэтому часто носил с собой большой оркестровый барабан, чтобы заглушать свой постоянно функционирующий метеоризм.

Перед самой Дедовой каютой «гомнюк» остановился и стал, высоко вздымая ноги, маршировать, как на воинском плацу, сильно бухая при этом в барабан большой деревянной колотушкой. С каждым ударом до нас стали долетать флюиды одеколона «Шипр». Что было ново… Этот привычный звук и неожиданный запах явились таким диссонансом, что моментально вывели нас из сонного полуоцепенения, и мы действительно увидели нашего системного механика в полной «боевой» выправке, усердно бьющего в барабан и отрабатывающего строевой приём шага на месте.

Дед, не выдержав обрушившихся на нас потоков звуков и запахов, замахнулся левой ногой и дал нашему «гомнюку» увесистый пендаль, от которого барабанщик моментально исчез из поля зрения, унося всё своё с собой.

За ним по стойке «смирно» вдруг предстал выряженный, словно на дембель, французский военмор, очень похожий на научного сотрудника Вечорека из отряда метеорологических ракет. Будучи всегда трезвым, Вечорек убеждал, что его фамилия исконно русская и невероятно древняя, идущая ещё со времён Грозного. В приталенной тёмно-синей голландке, в суконных брюках клёш и неуставных ботинках с утиными носами, в бескозырке с красными помпоном и надписью AVRORA, с надраенной до солнечного блеска бляхе, на которой красовался выпуклый мальтийский крест, он, выкинув правую руку вперёд и вверх, голосом Левитана произнёс:

— Народ и партия едины!

На что Оберст заметил:

— Только разное едим мы!

Вечорек ничего не мог сказать на это, а только замялся, переступая с ноги на ногу…

Словно услышав слова Оберста, тихо, по-китайски, подобрался к проёму двери наш старший кок, подвинув плечом со «сцены» Вечорека. Был он, как всегда, в белой кокосовой робе, по-приятельски улыбался, живо и весело смотрел на наши недоумённые лица.

— Ребятушки, — обратился он к нам, — ходят слухи, что вы на чай опаздываете. По уважительным причинам. Так я вам с пылу с жару сделал несколько заготовок. И чаёк-с принесу, если пожелаете. — И, как цирковой жонглёр, достав из-под фартука стопку оладий, стал метать их в нашу сторону.

В итоге все они легли на стол непосредственно перед каждым членом нашей маслопупой братии.